Петер Хандке - По деревням Страница 9

Грегор и Нова выходят на авансцену. Старая женщина отходит в сторону.

Вот здесь это было. Вот оно, это место, которое уже не относится к деревне. Сколько раз я проходил этот отрезок пути – отсюда в деревню и обратно, сколько раз пробегал по нему: пасхальным утром, торопясь домой, с освященной горящей головешкой, предназначенной для того, чтобы зажечь огонь в печи, – головешкой, которая по дороге вся обугливается и рассыпается на части у самых ворот, так что я едва успеваю подхватить голыми руками последний, еле тлеющий уголек и донести его на ладошке до двери; и было другое утро, когда я, наоборот, выскочив из дому, помчался в церковь, чтобы велеть звонить в колокола в связи со смертью кого-то из родственников. Я привязан к этому клочку земли, который лежит за пределами деревни, как ни к какой другой далекой манящей стране. Я даже испытываю гордость от того, что родился по соседству с ним, и мне важно знать, что я записан в здешних метриках. Когда я по дороге сюда увидел издалека эти стены и верхушки деревьев, мне захотелось поскорее очутиться там. Я летел. Все летело. Это место предстало передо мной как царство чистого цвета и форм, очищенных от всего мелкого, частного, переменчивого, от всего типичного, от всего панического. Здешняя зелень была для меня сердцевинным средоточием всякой зелени, а вся местность чем-то вроде длящейся древности, в которой каждый различен, но у всех – один голос, и называлась она ЗДЕШНОСТЬ. А когда зазвонил большой колокол, я представил себе, что его гул слышат теперь все и каждый в отдельности – на полях, в могилах, на склонах, на крышах, в комнатах, на тракторах, и понял смысл этого перезвона; не «я» был тут, а «я и гул». «Ты никогда не изменишь этому гулу и никогда его не разгласишь», – сказал я себе. Ведь и вокруг мест разыгрываются драмы: быть может, это последние драмы, непревзойденные драмы. Вот отсюда для меня все начинается, с этого безмолвного кладбища, – отсюда берет начало моя культура. (Подходит к скамейке и показывает на ложбинку.) Меня всегда особенно занимала эта ложбинка. Она существует много столетий, и никто не знает, каково ее назначение, и тем не менее она для меня – символ всего этого места. Я давно уже здесь не живу и все равно, случается, непроизвольно указываю его, давая кому-нибудь свой адрес, и когда я вижу его на карте, мне почему-то хочется, чтобы значок, его обозначающий, имел ту же форму, что эта ложбинка. (Нова исчезает за воротами кладбища. Старая женщина приближается к Грегору, обходит его со всех сторон, внимательно рассматривая).

Это он. Мне даже не нужно присматриваться, есть ли у него те старые, знакомые шрамы. Он стал старше, но все же остался тем, кем он был. Едва начинается дождь, он выходит из дому, со стулом, садится под навес и смотрит со скрещенными руками на льющиеся струи. В бурю он мчится в лес устраиваться под сосной, в ложбинке между корнями, и слушает, как шумят верхушки. Он бежит всякой работы и рьяно отдается ей. Он боится страданий и превозмогает всякую боль. Он молча сочувствует и громко издевается. Он – отрада родителей и их несчастье. Он тот, кто пропускает вопросы, и тот, кто их задает. Он наш сосед и наш заморский гость. (Обращаясь к Грегору.) Приветствую тебя, младенец с доверчивыми глазами, сопливое дитя, мальчишка с толстой попой и вечным можжевеловым прутиком, подросток с голубым велосипедом, горожанин в солнечных очках и белых брюках, важный гость с карманами, набитыми деньгами, скорбящий сын, преклоняющий колена, чужак с серебристой ореховой тросточкой, человек в бесшумных ботинках. Когда ты наконец решишь остаться тут навсегда, чтобы позаботиться о нас? Когда ты наконец выступишь против всей этой вопиющей несправедливости, против бесчинства этих так называемых представителей народа, региональных программ, опросов, фальшивой заботы, электрических ограждений, этой злобной сети, сотканной из мелькающих картинок и пустых слов и предназначенной для того, чтобы заманить нас в ловушку и держать, пока не умрем, пока не померкнет свет души, пока совсем не задохнемся? Настал час мести! Ты – наш. Останься тут и отомсти за нас. Они нацепили охотничьи шапки с перышками и думают, что этого достаточно. Прогони этих псевдоохотников из наших гор. Покажи, что эти ряженые – призраки дурных времен. Покажи, что каждое их слово – лай, а в каждой мерзкой пасти – колючая проволока. Приготовь им саваны, и пусть они, наши издевающиеся над нами зрители, насладятся в последний час своим нынешним смехом, который ты им сыграешь.

Улыбаются.

С давних пор повелось здесь, у вас, что всегда есть кто-то, на кого вы возлагаете надежды. Еще бабушка с дедушкой рассказывали мне историю некоего человека, который отправился куда-то за море, но, говорили они, он обязательно вернется, и тогда, может быть, опять все будет хорошо. Кое-кто из этих легендарных личностей действительно возвращался и даже считался местным мудрецом. Но кто из них сохранился в преданиях? Разве ты не знаешь историю того, кто потерял по дороге родину и о ком говорится: «Так умирают все истинно великие цари жизни»? Избавьтесь наконец от пут ожидания, будто кто-то придет к вам и покается в содеянном, или избавит вас от проклятия, или расскажет вам о разных чудесах, произошедших в другом месте. Разве здесь не дует ветер мира? Разве не сверкает иногда тонкий ручеек дальним морем? Разве ты не видела, как поблескивает в лунном свете скала из другого настоящего? А когда прекращается излияние затяжного дождя, разве не кажется порой, что это был всего лишь короткий миг излившейся молчащей вечности? Вечно живой огонь горит и здесь, и хлеб – это хлеб, а вино в подвале – вино. На довоенной банке из-под кофе красуется экзотическая танцовщица, за ослепительно увядающей лиственницей дерзко краснеют гранаты, а ночью отяжелевшим ветвям приходит на помощь ветвь Ориона. Ведь ты тоже бывала за морем. Ты побывала даже на Луне. Ты была на всех лунах. Но и за морями, и за континентами есть свои покинутые, и там исковерканный, искореженный язык ученых мужей норовит установить свое господство. И ты, любезная старушка, одаренная календарем из супермаркета, накормленная в церкви заголовками бездарно-тупо-злобных бульварных газет, оглоушенная до самого чулана ревом раскатывающего по главной улице передвижного громкоговорителя, – ведь и ты говоришь на языке авантюры.

Теперь я узнаю тебя: ты все еще так же, как прежде, в ваших детских стычках, утверждаешь непримиримость и жаждешь примирения. Но и тебе теперь не избежать конфликта. В деревне ходит слух, будто вы собираетесь возложить на дом ваших предков бремя кредита. Твою сестру тут видели не раз в компании с человеком из банка. Оба они говорили очень быстро, даже странно, и главное слово в их разговоре было слово «ипотека». Твой брат просто молча сидел при этом, а они все говорили ему что-то, говорили, вроде уговаривали. Нашим он сказал потом только, что он рабочий и в торговле ничего не смыслит, и все твердил одно: «В конце концов, она мне все же сестра». А когда ему начали втолковывать, что, мол, ничего хорошего из этого не выйдет, что какая из вашей сестры бизнесменша, что он еще останется со всей семьей на бобах, он отвечал: «Все равно со мною все кончено». А еще он говорит: «Если дома больше не будет, то и всей земли тут больше не будет. А если не будет земли, то и меня не должно тут больше быть». Он даже сказал: «И мне хочется, чтобы тут ничего больше не было. Я радуюсь войне. Я радуюсь своей смерти. Конец бессмысленным разъездам, впереди другие маршруты. Довольно чужих углов, пусть будут лучше просторы чужбины. Долой тоскливые воскресные прогулки, да здравствует марш. Прочь из садов-огородов – в бескрайнюю тундру. Выбейте из головы свои детские голоса – возвращается время рыка. – В конце концов, она мне все же сестра. В конце концов, она мне все же сестра!

Нова возвращается с кладбища и присоединяется к остальным.

Хотя там никого нет, внутри все будто изготовилось к событию, словно что-то должно произойти, скоро, еще сегодня, в этот час. Дыры в стенах глядят бойницами, как много веков назад, и на памятнике павшим воинам разгорается золоченая надпись. Из черноты буковых ветвей вылетают стаи мотыльков и прочей ночной живности. В восьмиугольном склепе валяются пустые бутылки из-под пива. Алтарный кружевной плат покрыт прозрачной клеенкой, по которой ползет умирающий шершень. На многих надгробиях начертаны чужеземные слова. Небо над прямоугольным участком кажется сводом большого зала. Когда я шла по диагональной дорожке, надо мною, по диагонали, пролетел самолет. Колокол на башне тихонько раскачивался, издалека я приняла его сначала за человека, качающегося на качелях. Через другие ворота можно попасть в большой фруктовый сад. У меня такое чувство, будто это не просто место, а место действия, будто чернота, покрывающая стены, не пыль веков, а цвет грядущего, цвет грозы, надвигающихся туч вражеских стрел, застилающих солнце. Здесь пусто, как в предшествии пира. И вместе с тем спокойно – как внутри круга развернувшегося для обороны обоза.