Ирен Немировски - Осенние мухи. Повести Страница 9

Ей казалось, что на другом берегу реки светится огнями Кариновка, нужно только пройти по льду, и она попадет наконец домой.

Шедший от воды запах отрезвил старую женщину, она ощутила изумление и гнев, на мгновение замерла, потом продолжила спуск, не обращая внимания на хлюпавшую в туфлях воду и отяжелевшую мокрую юбку. Зайдя в реку по пояс, она окончательно опомнилась, хотела закричать, но сил у нее хватило лишь на крестное знамение.

Земной путь старой русской няньки был окончен: она нашла упокоение в темных ледяных водах Сены.

Дело Курилова

Посвящается МИШЕЛЮ

Вступление

Двое мужчин вошли на пустую террасу кафе в Ницце, привлеченные пламенем маленькой жаровни.

Осенний вечер выдался холодным для юга Франции. «Парижское небо…» — сказала проходившая мимо женщина, взглянув на вереницу желтых облаков. Через несколько мгновений пошел дождь, и на улице, где пока не зажглись фонари, стало еще темнее. В нескольких местах тяжелые капли просачивались через набухший от воды тент.

Мужчины — Леон М. и тот, что вошел следом и теперь украдкой наблюдал за ним, как будто пытался вспомнить, — одновременно наклонились к огню.

Из кафе доносился гул голосов. Стук бильярдных шаров и грохот подносов время от времени перекрывали резкий звук трубы маленького оркестрика.

Леон М. поднял голову, потуже затянул на шее серый шерстяной шарф.

— Марсель Легран? — вполголоса спросил незнакомец.

В это мгновение зажглось освещение на улице, в витринах магазинов и на террасах кафе. Леон М. на мгновение отвел взгляд.

— Марсель Легран? — повторил мужчина.

Фонари мигнули, как пламя свечи на ветру, и разгорелись с новой силой, высветив лицо Леона М., его опущенные плечи и худые руки с хрупкими запястьями.

— Вам в тысяча девятьсот третьем году было поручено «уладить» дело Курилова?

— В тысяча девятьсот третьем? — медленно, с выражением усталой иронии на лице, повторил М.

Он слегка присвистнул, наклонил голову к плечу и мгновенно стал похож на озябшую старую птицу.

Сидевшему напротив него человеку было на вид лет шестьдесят, его верхняя губа подергивалась от нервного тика, седеющие рыжие усы то и дело взлетали вверх, открывая горькую складочку у бледного рта. Взгляд живых глаз был цепким и недоверчивым.

— Нет… — М. беспомощно пожал плечами. — Я вас не узнаю. Память стала не та…

— Не помните полицейского, который когда-то охранял Курилова? Того, что следил за вами на Кавказе?

— И провалил задание. Теперь я вспомнил, — кивнул М.

Он осторожно потер согревшиеся у огня ладони.

Пятидесятилетний М. выглядел много старше своего возраста. У него были узкая впалая грудь, насмешливое смуглое лицо, крупный, красивой формы рот и скверные зубы. Лоб прикрывала седая прядь. Глубоко посаженные глаза горели темным огнем.

— Сигарету? — тихо спросил он.

— Вы живете в Ницце, мсье Легран?

— Да.

— Удалились отдел, если мне будет позволено так выразиться?

— Именно так…

М. вдохнул дым тлевшей в пальцах сигареты, потом бросил ее на землю и долго и старательно затаптывал каблуком.

— Все это было давно, очень давно… — произнес он наконец с мимолетной улыбкой…

— Да-а… После вашего ареста… после покушения… мне поручили вести ваше дело…

— Правда? — рассеянно пробормотал М.

— Я так и не смог узнать ваше настоящее имя. Никто из наших агентов-провокаторов не знал вас — ни в России, ни за границей. Теперь все это уже не важно… Прошу вас, удовлетворите мое любопытство: до революции 1905 года вы были одним из руководителей террористической организации в Швейцарии?

— Всего лишь рядовым исполнителем.

— Неужели?

— Именно так, сударь, — устало кивнул М.

— А потом? В семнадцатом и позже?.. Вы ведь были… — Он замолчал, подбирая слово, потом улыбнулся, блеснув острыми длинными зубами: — «В обойме»?

— Да… В обойме…

— Работали в ЧК?

— Чем я только ни занимался. В те трудные времена каждому находилось дело, — ответил М., постукивая тонкими пальцами по мраморной столешнице.

— Не хотите назвать свое имя? — со смехом спросил собеседник. — Клянусь, я теперь тоже мирный рантье. Мною руководит былое профессиональное любопытство.

М. привычным зябким жестом приподнял воротник пальто, потянул за концы шарфа.

— Я вам не верю, — произнес он с хриплым смешком. — Как говорится, «первая любовь не забывается»… Кроме того, мое имя и теперь ничего вам не скажет… Оно давно всеми забыто.

— Вы женаты?

— Нет. Придерживаюсь старых добрых революционных традиций, — ответил М., снова улыбнулся — бегло, по привычке, и углы его рта опустились еще ниже. Он лениво сжевал бриошь и спросил, подняв брови: — Ну, а вы сами… Как ваше настоящее имя?

— О, я… тут нет никакой тайны… Баранов… Иван Иванович… Я десять лет состоял при его превосходительстве… при Курилове.

— Вот как?

Впервые за все время разговора с лица М. сошла утомленная ухмылка, он отвел взгляд от восковых манекенов в ярко освещенных витринах, глядевших на пустынную, залитую дождем улицу. М. откашлялся и поднял на Баранова ввалившиеся глаза:

— Вам известно, что стало с его семьей?

— Жену расстреляли во времена революции. Дети, должно быть, еще живы. Бедняга Курилов… Помните его прозвище? Кашалот… Забавно.

— Свирепый и ненасытный, — процедил М.

Он раскрошил в пальцах остатки булочки и

собрался было уйти, но дождь зарядил еще сильнее, и ему пришлось остаться.

— Вы тогда не промахнулись… Сколько всего у вас на счету?

— К тому моменту? Или с тех пор?

— Всего, — повторил Баранов.

М. пожал плечами:

— Вы напомнили мне мальчишку, который явился ко мне однажды, чтобы взять интервью для американской газеты, его тоже интересовали статистические детали: сколько человек я убил с тех пор, как мы пришли к власти? Я задумался, и этот писака — невинная душа! — едва не взорвался от возмущения: «Разве возможно забыть такое?!» Маленький розовощекий еврейчик по фамилии Блюменталь из «Чикаго трибюн».

Он щелкнул пальцами, подзывая проходившего по террасе портье.

— Мне нужен экипаж.

Когда фиакр остановился перед входом, М. встал, протянул Баранову руку:

— Забавно встретиться вот так…

— Просто невероятно…

М. вдруг расхохотался, спросил по-русски:

— А кстати… многие ли отправились на тот свет… «нашими молитвами»?.. Нашими заботами?..

— Какая разница? — Баранов пожал плечами. — Дело прошлое… Да и я больше не служу.

— Вполне справедливо… — откликнулся М. безразлично-усталым голосом. Он раскрыл свой большой черный зонт, наклонился, чтобы прикурить сигарету, и отблеск огня осветил впалые землистые щеки и темные беспокойные глаза. Курить он так и не стал — вдохнув пару раз дым, выбросил сигарету, тронул поля шляпы в знак прощания и уехал.

Леон М. умер в Ницце в марте 1932 года, в доме, где жил все последние годы.

Среди его книг был найден небольшой черный кожаный портфель, где лежала отпечатанная на машинке рукопись. На первой странице карандашом было проставлено название:

«ДЕЛО КУРИЛОВА»

Глава I

Ницца, 1931

В 1903 году Революционный комитет поручил мне, как тогда выражались, уладить дело Курилова. На дальнейшую мою жизнь это событие мало повлияло, но теперь, вознамерившись написать автобиографию, я рассматриваю его как начало революционной деятельности, хоть и сменил впоследствии лагерь.

Четырнадцать лет я провел в тюрьме и в изгнании. Потом произошла Октябрьская революция («Буря и Натиск»), за ней последовало новое изгнание.

Пятьдесят лет жизни пролетели как один миг, вот только конец затянулся…

Я родился в 1881-м, 12 марта, в маленькой сибирской деревеньке на берегу Лены. Мои родители, Виктория Салтыкова и Максим Давидович М., террорист М., были политкаторжанами. Сегодня их имена всеми забыты.

Отца я помню смутно: на каторге и в ссылке нелегко быть примерным главой семьи. Отец был высоким, очень худым, с крупными костистыми руками и узкими сверкающими глазами под тяжелыми веками… Он был немногословен, а смех его звучал резко и печально. Когда за отцом пришли в последний раз, я был еще совсем мал. Он поцеловал меня, с усмешкой заглянул в глаза, устало улыбнулся, вышел из комнаты, вернулся за папиросами и навсегда исчез из моей жизни. Отец умер в тюрьме, в одной из камер Петропавловской крепости, которые во время осенних наводнений затопляла вода. Ему тогда было столько же лет, сколько исполнилось сейчас мне.

После ареста отца меня отправили в Женеву, к матери. Ее я помню лучше — она умерла весной 1891-го. Худая, тщедушная, светловолосая женщина в пенсне… Типичная интеллигентка 80-х годов… Помню, как мы возвращались из Сибири, — мне было шесть лет, а мой брат только что родился.