Владимир Шпаков - Возвращение из Мексики Страница 9

Объяснения получаю от Либермана, который двигается через площадку с дымящейся сковородкой в руках. Это, мол, Коровин, заочник с пятого курса. Может, убрать его отсюда? Его?! Да этот гад у меня еще в прошлую сессию деньги занимал – до сих пор не вернул! Но ведь тут патрули шастают, измочалят мужика. И поделом! Храпящий заочник и мне не внушает симпатии, но что-то не дает уйти, и я, взявшись за ногу, спрашиваю: куда тащить?

– В семьсот пятую… – бурчит Либерман, – ладно, подожди, я только сковороду отнесу!

Поднять Гаргантюа-Коровина не получается, и мы тащим тело в комнату, благо, она недалеко. В комнате чудовищный кавардак, в ноздри бьет запах нестиранных носков вперемешку с перегаром, отчего я морщусь, а Либерман хмыкает:

– Ты бы еще почитал, что он пишет! Новый стиль, я его называю: «ивангордизм»!

– Неплохо сказано… Сам придумал?

– Вычитал. Но в полемике не употребляю – сам понимаешь, Либерман за такое может и огрести. Поэтому – дарю! Ты, кстати, жрать хочешь?

За ужином я опять завожу бодягу про Мексику, дескать, навязалась она на мою голову, лучше бы сразу отказался от этого дела! Либерман вдруг задумывается, потом выдает:

– «В Мексику можно только верить!»

Я удивленно на него гляжу, потом усмехаюсь.

– Сам придумал?

– Вычитал. Это, между прочим, Карлос Фуэнтес сказал.

– Плагиатор! – убежденно говорю, – Кстати: ты не знаешь, где находится Министерство юстиции?

– Знаю, конечно. Я даже знаю, где находится «Сохнут», но тебе, как я понимаю, туда не надо.

7

В этом Министерстве очереди нет, сотрудников – тоже, поскольку принимают по четным числам, я же притащился в нечетное. «Везет, как утопленнику… – думаю, перебирая бумаги Ирины. И тут (действительно повезло!) понимаю, что нахожусь недалеко от дома ее матери. Я уже пытался звонить по телефону, который дал Ник, только безрезультатно. Но если это рядом…

Я шагаю, мысленно выстраивая отповедь, мол, извините великодушно, но у меня двое детей: один болеет ДЦП, другой белокровием, поэтому нужно срочно домой, чтобы доставить деткам лекарства. Да и самому папе, признаюсь, требует подлатать внезапно протекшую «крышу». «А как же, – возразят неуверенно, – мальчик Гена? Он же может навсегда остаться в этой жуткой Мексике и заразиться чем-нибудь вроде ДЦП или, например, быть укушенным мухой це-це!» Но я буду непреклонен, в конце концов, мальчиков много, а я один!

Дом – банальная кирпичная пятиэтажка, двор в грязи, лестница загажена, в общем, привет, родной город! Я протягиваю руку к звонку, когда дверь вдруг распахивается, и оттуда вылетает некто в костюме, с красной физиономией и со сбившимся набок галстуком. Он оторопело на меня пялится, затем оборачивается и кричит:

– Мария Степановна, к вам пришли! Интересно, не от вашей ли Ирочки приветик в клювике доставили?

– От вашей, – говорю, – я приехал, чтобы отдать ее документы. Мне, знаете ли…

– Вы слышите, Мария Степановна?! Документы принесли! Ирочка уже гонцов шлет, не жалея денег на расходы! Вы что, прямиком из Гвадалахары?

Тип в костюме нервно хихикает, утирая лоб платком, а я вдруг догоняю: да это же супруг Лаврентий! Увы, они в разводе, значит, на него свои обязанности не скинешь.

Далее события развиваются, как в образцовой бытовой драме – кто-то кричит, кто-то оправдывается, кто-то успокаивает. В обвинительной речи Лаврентия мелькают какие-то ценные бумаги, которые «ваша Ирочка» тайком сбагрила перед отъездом, и это, мол, ее стиль! Обвиняемая сторона имеет вид седенькой хрупкой женщины, которая называет «прокурора» Лавриком, лепеча: она отдаст деньги, когда вернется, ей на дорогу не хватало! Нет, это ее стиль, потому что она всегда была, во-первых, подлой, во-вторых, безмозглой!

В роли разлитого на бушующее море масла выступаю, как ни странно, я, которого с ходу окунули в чужие проблемы. Мои усилия, однако, истолковывают превратно.

– А вы кто такой?! – вскидывается бывший супруг, – И о каких документах идет речь?!

– Лаврик… – дрожащим голосом произносит женщина, – Лаврентий Георгиевич… В общем, я прошу вас уйти. Это от Коленьки приехали, нам надо поговорить.

Я не сразу отражаю, что «Коленька» – это Ник (меня снедает желание врезать Лаврентию в челюсть). Лаврентий одергивает галстук, еще раз утирает лоб и, выплеснув на меня ведро ненависти из вытаращенных глаз, выбегает вон. Тут жанр перерастает в слезливую мелодраму: всхлипывая, Мария Степановна говорит, мол, только что из больницы, с кардиологии, хотя чувствую себя по-прежнему плохо и могу в любой момент отправиться обратно. А тут такой ужас! Вы имеете ввиду обстрел Белого дома? И это тоже! Но у меня ужас в другом: прихожу домой, а следом Лаврик! Будто поджидал, хотя кто знает, может, и поджидал. А ему-то чего, спрашиваю, надо? Успокоиться он не может, ненавидит Ирочку. Это ведь она его бросила – его, который на товарно-сырьевой бирже отдельный кабинет имеет и что-то там строит на Рублевке. Иногда мне кажется, что он словно проверяет: здесь она или нет? Вроде у него всегда причина находится, хотя на самом деле его другое интересует…

Мария Степановна вскидывает полные слез глаза:

– Так вы поможете вернуть Ирочку? У меня, к сожалению, нет сил бегать по всем этим инстанциям…

Больные ДЦП детишки куда-то исчезают, не в силах сыграть роль даже не плота – соломинки. Я бормочу о том, что инстанции работают не очень, время такое…

О, восклицает Мария Степановна, время ужасное! Если бы Ирочка находилась сейчас не в этой ужасной Мексике, а в другом месте, я, быть может, и рассоветовала бы возвращаться в наш бедлам. Но там ей совсем плохо, даже на телефонные звонки денег не хватает, и осталась надежда только на новую работу в университете этой самой Гвадалахары. Вы ей поможете? Помогите, я прошу! Я вас умоляю! Сцена обретает совсем уж пошлую тональность, и я, дав обещание помочь, спешу откланяться.

На улице я опять сталкиваюсь с Лаврентием. Теперь сзади него маячит мордоворот в кожанке, а сам Лаврентий, усмехаясь, курит тонкую коричневую сигарку.

Далее начинается боевик, потому что Лаврентий явно «наезжает», а в присутствии кожаного в челюсть не врежешь. Лаврентий настоятельно рекомендует не суетиться насчет возвращения Ирочки из жарких стран. Она, мол, заслужила свою судьбу, к тому же он, Лаврентий, просто не желает ее здесь видеть.

– А сына? – усмехаюсь через силу.

– Да это же не мой сын! Он – приемыш! Ирочка нагуляла его, потому что всегда была шлюхой!

Лаврентий оглядывается на кожаного, ища поддержки, и тот кивает, мол, так, так.

– А для шлюхи там самое место! Жизни красивой захотела, вспомнила про испанский язык! Ну, так получи! – Лаврентий приближает ко мне лицо, – Я хочу, чтобы она осталась там навсегда! Чтобы сгнила там, тварь! А тебя, если будешь лезть… В общем, не советую – очень не советую!

Лаврентий смотрит на меня, потом усмехается: он уверен в себе, как уверен и в том, что я моментально все брошу, потому что оченно его боюсь! У него же золотые печатки на пальчиках, ряха-телохранитель, он же – водитель серебристого «БМВ», в чьем номере имеются три семерки. За красивые глаза такие номера не дают, а значит, ты, Лаврентий, фишка, а я, твоя бывшая супруга с сыном, теща – говно на палочке!

Я вдруг вспоминаю: Уверенность в себе воина и самоуверенность обычного человека – это разные вещи. Обычный человек ищет признания в глазах окружающих, называя это уверенностью в себе. Воин ищет безупречности в собственных глазах. Обычный человек цепляется за подобного себе человека, воин цепляется за бесконечность…

Я пытаюсь уцепиться за «бесконечность», только под руками, увы, пустота. А потом вдруг понимаю, что отбояриться не получится – теперь не получится. Эту жанровую смесь Каткевич назвал бы «постмодернизмом», Либерман – «поц-модернизмом» (вот это он уже сам придумал), я же говорю проще: вляпался. В ушах опять гудит, я трясу головой и, кажется, о чем-то спрашиваю.

– …серьезные неприятности, – долетает сквозь гул. Лаврентий с охранником усаживаются в машину, та удаляется, а я остаюсь на летном поле, где надсадно гудят авиалайнеры, взлетающие в аэропорту Гвадалахары…

8

Я все-таки добиваюсь своего, и опять слышу вскрики, и огромные серьги снова звякают, сопровождая соитие, как языческий бубен. И все же Лера какая-то другая – она то ускользает от моих рук, то упирается ладонями в грудь, сдерживая натиск самца, который месяц не прикасался к женщине (в период размолвок супруга меня так «наказывала» – не допускала к телу). Кого другого я бы понял, но Лера! Она же сама была мотором в постели, заводила так, что сердце едва не выскакивало из груди! «Всё?» – спрашивает, после чего снимает серьги и кладет их на тумбочку. Значит, это только ради памяти, Лера? Значит, ты вроде как отдаешь долг непонятно за что? Только я не хочу, чтобы мне отдавали долг, и опять принимаюсь мять и тискать это гибкое жаркое тело, что ненавязчиво выворачивается из-под меня…