Наталия Медведева - Лень Страница 9

Она едет в русский ресторан, и у стойки бара с Дусиком они пьют коньяк. Дусик обзывает Виктора «пидером»… В ресторане хозяин русскоязычной газеты с приглашенными им писателями — Соколовым и Лимоновым. Верка не видит их. Лимонов спрашивает, кто она такая, у владельца газеты. Тот говорит, что певица и что она не для него. Не для Лимонова. Они проходят за ее спиной, выходя из ресторана. Лимонов видит ее длинные волосы, вьющиеся по спине и плечам.

Домой саша приходит в семь утра. Мочка его уха в губной помаде. Лежа в кровати, Верка смотрит, как он стоит перед зеркалом и стирает губную помаду с мочки уха. На кресле, перед туалетным столиком, лежат серые шерстяные носки. Сашины. Верка носит их… Эти носки останутся у нее, она будет надевать их и вспоминать сашу: «Вот все, что осталось от пятилетней жизни…» — и еще, что можно было прожить ее в два года…

Красивая Елена прыгает на кровати в носках Лимонова и кричит, что так и должно быть — что он должен работать, зарабатывать деньги для нее, красивой Елены. Верка вспоминает роман Лимонова. Книжку Лимонова на разбитом столике. «Красивая женщина — это профессия, а все остальное — сплошное любительство», любил повторять саша высказывание поэта советского истеблишмента Вознесенского. «Надо принадлежать к истеблишменту, жить по его правилам, чтобы получать плату за внешность». Верке грустно, глядя на сашу, она знает, что у него есть девушка. С ее именем. Ему даже не нужно переучиваться называть девушку по-иному. Он может также говорить: «Верочка, дай ножку…» «Верочка» отворачивается, тихо плачет и вспоминает молоденького московского парня, на какой-то нелепой улице Лос-Анджелеса оборачивающегося на ее сигнал — она в машине, на той дурацкой улице, где никто не ходит, кроме саши. Потом она живет с сашей, потому что в нем нет «коммерческой жилки» и он любит помечтать и сентиментально повспоминать. Саша говорит, что любит ее…

Теперь саша приходит забрать свои оставшиеся вещи. Как трупики, болтаются на вешалках костюмы. И брючины, будто чьи-то перебитые ноги. Он уходит к девушке с Веркиным именем. Наверное, ему хорошо с ней. Пока еще хорошо. Пока жизнь не превратилась в привычную лень…

У нее нет денег платить за эту гигантскую и кажущуюся теперь мещанской квартиру… Занавешивая стены плакатами, будто пытаясь уменьшить ее, она переставляет мебель, разделяя комнату на закутки. Ей присылают предупредительные письма с угрозами. Их просовывают под двери, и потом приходит шериф.

И вот она сидит на кухонном столе, прикуривая от газа. В коридоре лежат ее вещи и связанный из простыни узел. Из него торчит нога — игрушечной свиньи. Смешной хрюшки. В комнате мигает разноцветными лампочками новогодняя елка. Свет в квартире отключат завтра, когда она уедет. Ее уже не будет здесь. Приходит Веркин давнишний друг, и они пьют вино из горлышка галлоновой бутыли. «Хорошо, что ты уезжаешь отсюда. Как здесь отвратительно», — говорит он. А Верка смотрит на мигающую елочку.

Они видят окно с мигающей в нем елочкой из машины, отъезжая от одиннадцатиэтажного дома. Она оставила гирлянду ламп гореть на елке. До завтра она будет мигать. Приятель за рулем. Он выезжает с Бернсайд-авеню (англ. Погорелая сторона). Глаза у Веры полны слез, и огоньки с елки в окне сливаются в красное, будто горящее. И вот уже они оставляют позади Погорелую сторону, как и сгоревшую Веркину жизнь. Вот только рассказ этот останется… Да, может, еще тетрадь с ее стихами… «Вздрогнет складочка у рта — отвечу: я сегодня умираю… вечер», который наступит уже для другой Верки, в другой жизни.

1989-1990 гг.