Джеймс Донливи - Леди, любившая чистые туалеты Страница 9

— Дорогая моя, если уж и вправду приспичит, отыскивай только чистые, очень чистые туалеты.

А как выяснилось, на туалетах большинства галерей, хоть и безупречно чистых, сказывалось ближе к вечеру чрезмерное, на ее вкус, обилие посетительниц. Собственно, не большинства, а всех, если не считать галереи Фрика, замечательного старого особняка, в сияющем мраморном великолепии женской уборной коего, даже при том, что располагалась она в подвале, ощущалось нечто уединенно-отшельническое, порождавшее безотчетное чувство доверия.

Вообще же к выбору достойных посещения уборных она относилась с изрядной разборчивостью. Около “Метрополитен” стоял отель с содержавшимся в образцовой чистоте дамским туалетом. Вот только тамошний швейцар, которому она, заходившая в отель в строго определенные дни, успела примелькаться, взирал на нее не то чтобы недружелюбно, но с выражением несколько озадаченным, свидетельствовавшим о том, что он все пытается и не может припомнить ее имя, а это поневоле заставляло ее напускать на себя вид постоянной клиентки. И хотя швейцар, как и прочий персонал отеля, неизменно оставался безукоризненно вежливым, она в конце концов решила, что следует поискать другое место, где можно будет спокойно мочиться.

Ну и пожалуйста, бродя по городу, по его галереям, она обнаружила места попросту идеальные — скажем, отели “Плаза” и “Пьер”, в последнем уборная была самой что ни на есть уединенной и укромной. Хотя лучшими из всех оказались две фешенебельные похоронные конторы. До которых из Центрального парка и идти-то было, что в одну, что в другую сторону, всего ничего. С замечательными туалетами, на редкость чистенькими и уютными. С мягкими и толстыми коврами, коробками салфеток для утирания слез и светящимися безупречной чистотой унитазами.

Что ж, в такие дни существование становилась умеренно терпимым, даже при том, что ей приходилось тяжко трудиться, чтобы не остаться совсем без гроша. И даже при том, что ее окружал Нью-Йорк, фондовая биржа мира, город, в котором улыбка и та стоит денег. В котором так много расставшихся с надеждой скитальцев. И так много, вдобавок, никому не нужных, не опознанных покойников, которых зарывают в “землю горшечников” на острове Харта, у берегов залива Пелем. Однако она-то еще оставалась живой и сидела на плетеных, оттертых до блеска сиденьях, влетая со свистом в город по Нью-Йоркской центральной, предаваясь своим бесцензурным помышлениям, пока ее проносило сквозь Крествуд и Флитвуд, и Вудлон, и осознавая вдруг, как много в этих названиях “удов”.

А еще она размышляла о том, что многие женщины не знают, как им собой распорядиться — сейчас, когда они со дня на день превращаются в старых уродин. Сколько ни было у нее подруг и знакомых, каждая ощущала себя жалким ничтожеством. Отупевшим либо от ухода за детьми, либо от супружества с честными и рьяными тружениками, либо от благополучной карьеры, так и не позволившей им выйти замуж. А жалкая ответная женская реакция на существование в этой богом проклятой стране — да это силком подпихивало каждую к идиотской мысли о том, что нужно либо обабить мужчин, либо обратить их в еще больших ублюдков, чем они уже есть. И при этом все старались оставаться дипломатично-умеренными и боялись называть вещи подлинными их именами.

Даже худшие ее со Стивом разногласия казались теперь, когда воспоминания о них повыцвели, не такими уж и худыми. Когда она самую малость переставляла мебель в гостиной и знала, что Стиву перестановка не понравится, то, встав посреди дома, говорила себе: если он, раздолбанный сукин сын, вернувшись из деловой поездки, еще раз передвинет пепельницу хотя бы на дюйм влево, как передвинул ее на прошлой неделе и передвигал во все предыдущие, я врежу ему по сраной башке кухонным топориком и больше этому психопату, этому сексуальному маньяку ни разу не дам. И надеялась при этом, что бабушка не услышит на небесах, к каким вульгарным словесам она прибегает.

Однако теперь, опустившись до уровня рабочего класса, она старалась напоминать себе, что видывала и лучшие времена, сохранившиеся хотя бы в ее воображении. И разница была не только в деньгах. Ведь оплывала же она когда-то огромную бабушкину плантацию по морю, помахивая веслом и ведя свое каноэ среди аллигаторов, рискуя — и как это было волнующе — погибнуть от укуса щитомордника или шершня. Хотя теперь ей и трудно было вообразить, что та же южная бабушка обучала ее кодексу поведения, коего надлежит придерживаться женщине хороших кровей. Всегда говоря ей, почему не следует делать того или этого.

— Потому что, моя дорогая, тебя воспитали как леди. Леди.

Вот ею она и осталась, леди. Но уже не в полном, каноническом смысле этого слова. Теперь она чувствовала себя преждевременно выведенной за штат, добавленный к грудам гериатрического хлама, что навален по всей Америке, от побережья до побережья. А может, даже и по Канаде, где множество подобных тебе женщин пребывают в прекрасном здравии и потому не нуждаются в помощи врачей, лезущих со стетоскопами к их портмоне и кошелькам. В ее же характере стало проступать все больше черт поистине британских, позволявших ей относиться к разного рода неприятностям как к куче собачьего дерьма.

Ей хотелось, чтобы каждый житель страны стер наконец с рожи фальшивую улыбку. Попытка же перемениться самой и снова начать борьбу за то, чтобы вернуться в состояние всем довольной матери семейства, всячески избегающей au blet [19]дородности и отечности, представлялась ей просто-напросто еще одним унижением, которого она не сможет перенести. Уж лучше стать затворницей, держаться от всех в стороне. К тому же она начала получать удовольствие от того, что избегала людей, которых знала когда-то, и чувствовала, что удовольствие это по меньшей мере сравнимо с чувством вины, каковое испытывают избегающие ее люди. Вот чего она никогда не ожидала, так это что деньги станут играть в ее жизни столь огромную роль, сводящуюся в конечном итоге к присутствию или отсутствию крыши над головой. Печальное изменение обстоятельств чуть ли не за одну ночь перевернуло всю ее жизнь, превратив ее из ничего не боящейся, деловитой и гордой собою дамы в существо, которому почему-то все время хочется оправдываться. Да и продажа “ягуара”, а следом и старенького “вольво” еще пуще подорвала ее независимость, доведя до унизительного состояния человека, вечно ждущего автобуса под дождем. И пока она мокла, ей оставалось утешаться лишь словами, некогда сказанными бабушкой:

— Ах, дорогая моя, даже лучшие из людей и те временами ездят в автобусах. Но, пожалуй, только в Нью-Йорке и только по Мэдисон и Пятой авеню.

Впрочем, два-три мужа вовсе ее не избегали, отчего две-три жены впадали в состояние все более нервозное. Но по крайней мере времяпровождение в их обществе было все же лучше, чем участие в оргиях, происходивших в задних комнатах какого-нибудь печально известного придорожного мотеля, рассказы о котором она выслушивала дорогой, — почтенные, не расстающиеся с кейсами жители города, похоже, предавались в этих заведениях не одним только задушевным беседам. Хотя случившееся там недавно убийство репутацию этого мотеля отчасти подорвало. Да и какую-нибудь мерзостную заразу подцепить в такой дыре было проще простого.

И все-таки разве мог любой многолюдный загул с перепихом быть хуже тех мгновений, в которые одиночество накрывало ее с головой и она просто сидела, вот как сегодня ночью, попивая холодную водку и слушая, снова и снова, Малера. Пока наконец не вцепилась при последних аккордах руками в волосы и не зарыдала над жалкой своей участью. Готовясь таким манером ко сну. И, боже милостивый, в половине первого ночи ее, читавшую, поклевывая носом, и уж было заснувшую, разбудил не Малер, но дверной звонок.

Такое случалось и раньше, и она не подходила к двери. Однако нынче у нее еще горел свет. А в те нечастые разы, когда она к двери все-таки подходила, опасливо интересуясь, кто там, ей, по крайности, доставалось на пару часов хоть какое-то общество, пусть и приходилось при этом терпеть безумное и безмолвное сопение единственных доступных ей мужчин, каковые неизменно были чьими-то мужьями и неизменно заявлялись к ней поздно ночью, когда она уже забиралась под одеяло и пыталась что-нибудь почитать — потому что не каждую же ночь усыплять себя мастурбацией. Сегодня же она по одному только треньканью звонка поняла, что, кто бы ни находился за дверью, нарезался он до того, что еле стоит на ногах.

— Привет, Джой, это я, Клиффорд.

Если ей хватит глупости открыть ему дверь — в ответ на его униженные мольбы именно это и сделать, — он и по лестнице-то подняться вряд ли сумеет. А с другой стороны, свет у нее все еще горит, а значит, он так и будет орать под дверью и ближайшую соседку ее, живущую за стеной, недавно потерявшую мужа интеллигентную старую даму, хватит удар. И, едва впустив Клиффорда и без особого радушия его поприветствовав, она вдруг впала в воинственное настроение и обнаружила, что без удержу поносит его, пытаясь прогнать домой. Прикидывая к тому же, когда он полез к ней с объятиями и поцелуями, не сбегать ли ей в спальню и не сунуть ли руку под подушку, где она теперь постоянно держала одну из немногих сохранившихся у нее ценностей — нержавеющей стали револьвер смит-вессон М67 38-го калибра с шикарными, красивейшими позолоченными пулями в барабане. А минуту спустя, когда Клиффорд, исчерпав имевшийся у него запас идиотских шуточек, застыл на ковре ее гостиной — она решила вместо этого поделиться с ним кое-какими из своих позолоченных мыслей.