Город падающих ангелов - Берендт Джон Страница 9

Я сел рядом с пожилой английской леди. Она показывала сидевшей впереди паре маленький квадратик живописного холста размером с почтовую марку. По краям кусочек сильно обгорел.

– Это кусочек декорации, – сказала леди. – Разве это не печально?

– Мы нашли его на altana, – вступил в разговор ее муж. – Мы живем в палаццо Чини и обедали в «Монако». Вдруг все официанты всполошились и покинули зал. Мы спросили, не случилось ли что-нибудь, и нам сказали, что вроде бы возле «Ла Фениче» начался пожар. Мы поднялись на крышу отеля «Сатурния», откуда открывается великолепный вид на «Ла Фениче». Пожар был перед нами как на ладони; огонь был так близко, что подпалил мех на шубке Маргерит. Немного позже, когда мы возвращались домой, над нашими головами носились тучи искр.

– Ужасно, – произнесла его жена. – На следующее утро наша altana была покрыта пеплом. Кристофер нашел этот обгорелый кусочек холста. Его принесло к нам ветром через Гранд-канал. – Она завернула реликвию в носовой платок и положила в сумочку. – Не думаю, что мы узнаем, из какой оперы этот фрагмент декорации.

Собрание открыл главный управляющий «Ла Фениче» Джанфранко Понтель, который плакал и клялся, что не станет спать до тех пор, пока театр не будет восстановлен и открыт. Понтель, политический назначенец без музыкального образования, сказал, что не видит оснований для своей отставки, чего от него громко потребовали несколько человек из публики.

После Понтеля, один за другим, выходили чиновники, чтобы оплакать судьбу «Ла Фениче», помолиться за возрождение театра и отвести от себя любое возможное обвинение. Пока они говорили, высоко над их головами, на сводчатом потолке, на фреске, томились мучимые души «Кругов чистилища» Пальмы иль Джоване, молча издеваясь над притворными словами ораторов.

Мэр Каччари с всклокоченными черными волосами подошел к микрофону. На следующий день после пожара он заявил, что город восстановит «Ла Фениче» за два года, театр восстановят в первозданном виде, не станут возводить новое здание. Он напомнил старинный лозунг «Com’era, dov’era» («Как было, где было»), который был провозглашен во время кампании за создание точной копии Кампанилы, колокольни на площади Сан-Марко, после того как она рухнула в 1902 году. Городской совет быстро ратифицировал решение Каччари.

Сегодня мэр повторил это обещание, откровенно высказав свои мысли.

– Задним числом придумываешь себе десять тысяч оправданий, – говорил он. – Говоришь себе: «Невозможно одновременно быть стражем “Ла Фениче”, полицией, общественными объединениями, службой пожарной охраны. Невозможно одновременно охватить взглядом весь город – дом за домом, церковь за церковью, музей за музеем». Можно говорить себе все это, но в глубине души ты думаешь: «Нет, такое невозможно, это не может происходить в действительности. Нет, этого не было. “Ла Фениче” не может на самом деле гореть…»

Публика, конечно, была крайне недовольна, но благородное убранство Атенео Венето располагало к благовоспитанности, доходящей до благоговейной тишины. Собравшиеся давали волю выражению своего недовольства глухим ропотом, который то нарастал, то стихал в ответ на слова выступавших. Наступил, однако, момент, когда из общего гула стали вырываться вполне различимые слова, слова гневные, отчетливо слышимые, – исходили они по большей части от людей, стоявших у левой стены.

– Когда мы избрали вас, – обратился к Каччари кто-то, – мы вручили вам красивейший театр в мире, целый и невредимый! Теперь вы возвращаете нам груду пепла!

Голос принадлежал художнику Людовико де Луиджи, недавно вернувшемуся из Нью-Йорка, где он, повинуясь спонтанному импульсу, написал здание «Ла Фениче», объятое огнем. Картина была продана на аукционе, устроенном обществом «Спасти Венецию», и вырученные деньги предполагали направить на восстановление театра. Лицо художника пылало в обрамлении развевающихся седых волос. Он наставил на мэра обличающий перст.

– Это позор! – воскликнул он. – Кто-то должен за это ответить! Если не вы, то кто?

Ропот превратился в довольно громкий гул, и в гуле этом слышались слоги имени де Луиджи: «Людовико, – вико, – вико, – вико…»

Публика вытягивала шеи, с плохо скрываемым смущением ожидая от художника какой-нибудь экстравагантной выходки. Не прятались ли за дверью его обнаженные натурщицы? Не покажет ли он новую версию бронзовой скрипки, из деки которой торчал огромный фаллос? Не выпустит ли он из клетки крыс, как однажды сделал на площади Сан-Марко? Очевидно, что ждать подобного не приходилось. У де Луиджи просто не было времени приготовиться, чтобы предъявить собравшимся что-нибудь экзотическое, кроме своей персоны.

Мэр Каччари устало посмотрел на де Луиджи.

– Венеция уникальна, – заговорил он. – Она не похожа ни на одно другое место на Земле. Нельзя ожидать от меня или от какого бы то ни было другого выборного чиновника, что он примет на себя ответственность за нечто, выходящее за рамки общепринятых пределов.

– Но именно для этого мы вас выбрали, – парировал де Луиджи. – Мы облекли вас ответственностью, нравится вам это или нет. И вас! – прорычал он, указывая теперь пальцем на директора театра Понтеля. – Ради всего святого, перестаньте хныкать! Вы ведете себя, как ребенок, у которого отняли любимую игрушку. Вспомните о своей чести. Уйдите в отставку!

Завершив тираду, де Луиджи умолк, а директор вышел вперед и сказал, что восстановление «Ла Фениче» поможет оживить традиционные ремесла, которые просто перестали существовать в Венеции. Потребуются ремесленники, которые смогут вручную воспроизвести деревянную и каменную резьбу, потолочную лепнину и фигуры из папье-маше, паркетные полы, картины, фрески, гобелены и обивку. Потеря «Ла Фениче» стала трагедией, подчеркнул он, но ее восстановление поможет возрождению всех старинных ремесел. Стоимость реконструкции составит не меньше 60 миллионов долларов, но деньги не проблема, потому что Рим признает ценность театра «Ла Фениче» как национального сокровища. Средства найдутся.

Женщина у двери толкнула в бок подругу:

– Ну, что я тебе говорила? Это не случайность.

Последним слово взял вице-мэр.

– Венеция – это город из дерева и бархата, – сказал он. – Ущерб мог быть куда более значительным…

Публика потекла из зала на залитую солнцем Кампо-Сан-Фантин, где двое куривших сигареты полицейских теперь оживленно болтали с тремя хорошенькими девушками. Они говорили, что с радостью бы пустили девушек в здание театра посмотреть на разрушения, но все опечатано и никто не имеет права туда входить. На всю площадь гремел голос Людовико де Луиджи, покидавшего институт в компании друзей.

– Я намеренно их оскорбил! Пусть они разозлятся. – Он махнул рукой в сторону «Ла Фениче», проходя мимо театра. – Когда-то в Венеции было двенадцать оперных театров, а теперь нет ни одного. Дополнительный гвоздь в гроб. Полюбуйтесь! Пустая скорлупа – как и вся Венеция.

Гибель Венеции предсказывали, провозглашали и оплакивали на протяжении двухсот лет, с 1797 года, когда Наполеон поставил на колени некогда могущественную Венецианскую республику. На пике своей славы Венеция была одной из первых морских держав. Ее могущество простиралось от Альп до Константинополя, богатство было непревзойденным. Архитектурное разнообразие ее дворцов – византийских, готических, ренессансных, барочных, неоклассических – формировало временную последовательность эстетических форм, сложившихся за тысячелетие завоеваний и накопления богатства.

Но к восемнадцатому веку Венеция предалась гедонизму и мотовству – без конца устраивались балы-маскарады, расцвели игорные заведения, проституция и коррупция. Правящий класс забыл о своей ответственности, государство ослабло и не имело сил противостоять наступающей наполеоновской армии. Большой совет Венецианской республики 12 мая 1797 года проголосовал за ее ликвидацию, и последний из 120 дожей сложил с себя полномочия. С того дня во Дворце дожей уже не было дожей, а в зале Большого совета больше не собирался совет, пропали судостроители, спускавшие на воду военные корабли у Арсенала, не было больше осужденных, бредущих по мосту Вздохов в тюремные камеры.