Майгулль Аксельссон - Апрельская ведьма Страница 91

— Я не виновата! Не виновата! Не виновата!

— Врешь, — говорит Маргарита и сбрасывает скорость.

Биргитта не отвечает, только со вздохом открывает следующую банку. Ясное дело, она врет. Само собой. Она вообще всю свою жизнь ничем, кроме вранья, не занималась. На самом деле она вытащила тогда гадюку из сумочки и напугала Тетечку Эллен аж до инсульта. Как же! Когда Биргитта ходила на курсы общей вредности при Рабочем образовательном союзе и училась на мелкую пакостницу, то узнала, что в сумочке нужно всегда держать парочку гадюк на тот случай, если попадется кто-нибудь, кому можно сделать гадость. Само собой. А может, в гостиную ввалилась Белая Дама и вышибла у Эллен последний ум. А то еще старушка могла споткнуться о плохо расчесанную бахрому ковра и брякнуться носом. Вот именно. Придумать можно что угодно. Кто сказал, что человеку вообще нужна истина?

Дорога впереди сузилась и стала темнее, с обеих сторон подступает лес. Скоро опять посветлеет, лес отступит, открывая равнину, а дорога станет шире. Тогда уже Мутала будет совсем близко. Биргитта может позволить себе заглотнуть все, что осталось от якобы пива, потому что скоро уже дом, а там она уж достанет настоящего пивца из своей заначки.

— Значит, у Эллен был собственный ребенок, — качает головой Маргарета. — Не может быть. Она никогда ни единым словом об этом не упоминала... И никто не говорил.

— Мало ли что, — роняет Биргитта, вглядываясь в лес на обочине, там под деревьями все еще белеет снег. — Но тем не менее ребенок у нее был. И она его бросила.

Маргарета, закусив губы, молча мотает головой. Когда она наконец открывает рот, из нижней губы сочится кровь.

— Он ведь мог умереть, — говорит она, поспешно облизнув губу. — При таких серьезных увечьях.

— Мог, но не умер, — отвечает Биргитта. — Хуго умер, а ребенок — нет.

Снисходительно глянув на Биргитту, Маргарета прибавляет скорости.

— Ты и это знаешь?

Биргитта кивает, утирая рот. Еще бы. Она знает.

— Я даже знаю, как ее зовут.

Но Маргарета не спрашивает об имени, а, сунув в рот сигарету и шаря в поисках зажигалки, жмет на газ. Дело принимает опасный для жизни оборот, и Биргитта приподнимается и зажигает ей сигарету — исключительно из самосохранения. Не очень-то заманчиво разбиться в лепешку о сосну теперь, когда уже так близко родимый дом. И совсем скоро она свернется калачиком у себя на матрасике в блаженной темноте. Надо будет снова прицепить на окно одеяло, которое Роджер вчера сорвал. Когда поцапались. Темно будет, конечно, но Биргитта не намерена вставать с восходом солнца. Она будет спать, и спать, и спать — несколько дней напролет.

А сейчас она рада, что мрак уже рассеивается, что лес на равнине расступился — значит, Мутала совсем рядом. Биргитта откидывается на спинку сиденья. Она устала. Очень устала. Она отключится прямо сейчас.

Она открывает глаза в тот момент, когда мимо проносится старое здание Народного дома, и сразу тянется за пивной банкой, чуть встряхивает ее, проверяя, остался ли глоточек. Остался. И не один — в банке слышится весьма многообещающий плеск.

— Теперь надо будет взять влево, — говорит она, вытирая губы после первого глотка. — Только не тут. А на Шарлоттенборгсвеген. Я живу в Шарлоттенборге.

Маргарета не отвечает. Пока Биргитта спала, она снова успела скорчить спесивую мину и сидит теперь, задрав нос и не шевелясь. Фу-ты! Что ж, позабавимся напоследок, прежде чем расстаться на вечные времена.

— Твое здоровье, сестренка. — Биргитта поднимает банку с пивом, повернувшись к Маргарете. — Как же будет здорово — больше с тобой не встречаться. Да налево же, поворачивай!

Но Маргарета, пропустив левый поворот, гонит все прямо и прямо. Блин! Биргитта лупит кулаком в приборную доску. Вот уж не надо ей таких фокусов, теперь, когда дом уже рядышком!

— Ты забыла повернуть, дурында!

Маргарета, повернув голову, взглядывает на нее:

— Нет. Я ничего не забыла.

— Как это? Я-то ведь в Шарлоттенборге живу, а он слева. Чего это ты удумала?

Тут Маргарета стремительно поворачивается к ней и улыбается — почти ласково:

— Да, но мы едем не к тебе домой. Мы направляемся в Вадстену. Я думаю, Кристине стоит услышать твой рассказ. А тебе — хоть разок ответить за свои слова.

Похищение. Самое настоящее!

Биргитта дергает ручку, когда Маргарете приходится затормозить на светофоре, но дверь не открывается. Маргарета нетерпеливо жмет на газ, и мотор отвечает долгим низким рычанием. Она даже не смотрит на Биргитту.

— Не дергай ручку, — бросает она. — Сломаешь. Двери я заблокировала, так что ты все равно не выйдешь.

Наконец дают зеленый, и машина трогается. Маргарета, похоже, помнит дорогу, и, кстати, теперь она уверенно поворачивает налево. Ничего удивительного. Когда-то она ходила по этой дороге в школу. Дом Эллен отсюда совсем близко.

Когда они проезжают дом, Маргарета вытягивает шею. Можно подумать, на такой скорости она в состоянии увидеть что-то, кроме мелькнувшей белой тени, — потом отворачивается и щурясь смотрит на дорогу. Она ведет машину, как угонщица, притом, сука, близорукая! Счастье, если Биргитта вообще доберется живой до Вадстены, хотя ей до смерти не хочется ехать в эту Вадстену, на очную ставку, под ледяной взгляд второй задаваки.

— Это похищение, — заявляет она, перевернув банку, и высасывает последние капли. — Я на тебя завтра заявлю в полицию.

Маргарета фыркает в ответ:

— Да сколько угодно. Посмотрим, кому полиция поверит больше.

Похоже, это и все, что они могли сказать друг другу, — в машине становится тихо.

Снаружи стремительно темнеет, кажется, что ночь поднимается от земли. Поля и редкие рощицы на равнине — совершенно черные, но небо над ними все еще какое-то блеклое, как отцветающая сирень. Вспомнив, Биргитта чуть улыбается. В саду у бабки сиреневые гроздья, отцветая, всегда блекли, становились почти белыми.

Маргаретины черты расплываются, Биргитте уже не видно ни глаз, ни выражения, только мутная тень. Смяв пивную банку, Биргитта смотрит в темноту. Никогда ведь особо не угрызалась из-за лжи, а теперь простить себе не может, что сказала правду. Не в похищении дело, это она как-нибудь переживет, и ничего такого уж страшного, что придется ехать в Вадстену, — просто жизнь снова щелкнула ее по носу. В какой-то миг — как раз перед тем, как начать рассказывать, — она по своей дурости вообразила, будто ей поверят и будто эта правда что-то сможет изменить. Но вот теперь все сказано — и ничегошеньки не изменилось. Приговор остается в силе. Помилование невозможно.

Биргитта фыркает и закуривает сигарету. Больно нужно ей помилование от двух паршивых задавак.

Она все сидит в машине, когда они уже приехали в Вадстену и Маргарета остановилась возле старинного дома. Стало быть, тут Кристина и живет, Маргарета уже позвонила в парадную дверь и теперь пошла в сад — стучаться в заднюю. И не лень. Ведь дураку же ясно, что дома никого нет, — окна черные и пустые.

Биргитта дремлет, откинувшись в кресле, внезапно она ощущает удивительное тепло, оно растекается по телу, раскрывая лепестки, как цветок на восходе солнца. Она чувствует, как сами собой расслабляются плечи и разжимаются кулаки, как сердце бьется все медленнее и ровнее. Наверное, из-за этой тишины. В Вадстене так тихо, что не слышно ни единого звука. Ни гула мотора. Ни голоса. Ни птичьего крика.

Давным-давно не было на свете такой тишины.

Загорается лампочка — это Маргарета распахивает дверцу и забрасывает в машину сумочку. И уже открывает рот, чтобы что-то сказать, но, глянув на Биргитту, закрывает его. Молча усаживается за руль и берется за ключ зажигания. Но прежде чем тронуться с места, оборачивается и торопливо гладит свою сестру по щеке.

Парад Мертвых

К щеке, подернутой белым,

Припади, как волна, устами.

Вот чайки подводят мелом

Итог в черноте над нами.

Вот идет мальчик-барабанщик через Вадстену, покуда тьма поднимается все выше от земли. Он сосредоточен: глаза почти закрыты, кончик языка высунут, а губы тихонько подергиваются в такт ударам по барабанной коже. У него здорово получается, хотя ему не больше десяти лет. Но короткие пальцы решительно сжимают палочки совсем взрослой хваткой, и он бодро ударяет ими по коже барабана без тени сомнения. Закрыв глаза, он твердит шепотом про себя простенькую песенку, чтобы не сбиться с ритма:

Жить. Жить. Живы.Жить. Жить. Живы.Жить. Жить. Жить.Жить. Жить. Жить.Жить. Жить. Живы.

Барабанить он научился в местной музыкальной школе, но не там выучился этой песенке. Он — бенандант, но не знает об этом. Он знает только, что ближе к вечеру забрался к маме на колени, — хотя обычно этого не делал, ведь на нем была черная рубашка с Iron Maiden! — и прижался своей белокурой головой к ее груди. Ему сделалось как-то не по себе. Вроде бы просто очень захотелось спать. А мама поцеловала его в лоб и сказала, что он — что-то горячий, может, простыл немножко, и что лучше пойти прилечь, хотя время еще раннее. Она ненадолго присела на краешек кровати, держа его руку в своей и глядя на развешанные им по стенам картинки, чуть улыбаясь этой мужественной романтике. Kiss. Iron Maiden. AC/DC. Кожа. Заклепки. Свирепые оскалы. Она взглянула на его короткопалую руку, покоящуюся в ее ладони, погладила указательным пальцем нежную кожу и подумала, что из этой руки вырастет рука мужчины. Каким мужчиной станет ее сын? Хорошим, это она знает, потому что у него доброе сердце. Он и его младший брат просто рождены, чтобы жить музыкой и книгами, песнями и картинами. Она встала, погладила его лоб и опять улыбнулась. Он потеет во сне, как потел с самого рождения.