Алексей Макушинский - Макс Страница 92

И больше это не повторялось. Он сходил, и снова сходил в дальний лес (за шоссе…); он побывал в соседней деревушке (километрах в пяти от нашей; там была — и есть, как сказано — почта…); он съездил в ближайший поселок (в пятнадцати километрах…); и всякий раз возвращался, конечно, домой, в свою, повисшую над землею мансарду; и всякий раз, подходя к ней, уже видел то самое дерево (с его парящей в воздухе кроной…), и поле, и облако… пространство (думаю я теперь…), уже размеченное привычными ему поворотами, тропинками, просеками, — одной сосной там, другой липой здесь, — мостиком через ручей, и еще одним мостиком: на самом краю деревни, — как будто успокаивалось, замирало вокруг; он приручил его.

И так пошли дни, — полетели и потянулись, — день за днем, один за другим, — утро и вечер, засыпанье и пробужденье; — дни, отчасти заполненные, конечно, и тем, что он видел — деревьями, облаками — и некими мыслями, приближавшимися, втайне, к чему-то, — и каким-нибудь (мир названий разбился…) пускай отдаленно, но все-таки, с этими мыслями, как-то связанным, может быть, — или никак не связанным, может быть, чтением: — и все-таки ничем не заполненные, но как будто раскрытые, раскрывавшиеся: в пустоту… очень долгие и, конечно же, очень быстро пролетавшие дни.

Были, помимо всего прочего, простые и даже простейшие вещи: приготовить завтрак, подмести комнату… он делал это почти с удовольствием, ни о чем не думая, все забывая; проснувшись, подходил, конечно, к окну, отдергивал шторы, и посмотрев, опять посмотрев на еще окутанное туманом и в тумане уплывавшее дерево, одевшись, шел — иногда по деревне, дороге — если угодно: улице — между домами, чаще через поле, тропинкой, еще мокрой, разумеется, от росы, — в тот же самый, конечно (и сравнительно новый, плоский и низкий, из бетонных, так скажем, плит, увитых, отчасти, плющом…), с тех пор ничуть не изменившийся магазин: у шоссе, в который и я хожу теперь время от времени (плата за комнату, скажем так, включала — в моем случае и до сих пор включает в себя — обед; о завтраках, ужинах он должен был — я же и до сих пор должен — заботиться сам…); возвращался; и сварив кофе на электрической, в углу комнаты, плитке, выпив его, подметал, действительно, комнату, вновь и вновь выметая занесенный им накануне песок, каждый вечер вновь появлявшийся.

И затем ему было уже почти все равно, что делать, куда идти — мысль же ходит, как сказано, тайными, своими путями: и то простейшее, опять-таки, обстоятельство, что он, Макс, выходя на море, сворачивал — точно так же, как, выходя на реку, две, допустим, недели назад, сворачивал он — налево (в самом деле, сверни он направо, ему пришлось бы, и причем вброд, перебираться через впадавший в море ручей…) — это вполне простое и простейшее обстоятельство казалось ему, должно быть, как бы неким подтверждением его мыслей, приближавшихся и вновь приближавшихся к чему-то иному, мыслям уже неподвластному.

(Отчего — в скобках — всякий раз, когда он сворачивал все же: направо, перебирался через ручей, — или шел, может быть, по деревне и уже за ручьем, по дощатому — он и теперь все тот же — с косыми перилами мостику, перейдя его, выходил, опять-таки, на море, — эта, если угодно, прогулка — в иную сторону и в ином направлении — приобретала, пожалуй, какой-то, чуть-чуть таинственный, пожалуй, оттенок. А там, за ручьем, была — и есть, разумеется: я только что вернулся оттуда — совсем высокая, очень круто взлетающая вверх дюна: песчаный обрыв и сосны над ним… отыскав тропинку, поднявшись наверх, обернувшись, видел он, опять-таки и опять-таки, море, внизу, почти неподвижное, как будто застывшее, и — прямо напротив, но совсем, совсем далеко — застывшие, осязаемо-белые, неподвижные облака…)

Как бы то ни было и почти всякий раз сворачивал он — налево; и по самой кромке воды — там, где на твердом, темном, всегда мокром песке остаются, вынесенные прибоем, хрустящие под ногами, мелкие разноцветные ракушки — доходил, разумеется, до причала, опор и бревен с их отражениями; и на пару шагов отойдя от воды, садился, может быть, на — сухой, уже прогретый солнцем — песок; и прислушиваясь к шуму прибоя, шуму ветра в — невидимых — соснах, крикам чаек, круживших над морем, вновь и вновь думал, конечно, что — вот, это только сейчас, только сейчас… вот сейчас.

— И я был прав… тогда, когда-то… конечно. Есть только то, что есть… вот сейчас… вот это море, облако… и вот эта, вот эта… так отчетливо, так очевидно… между морем, облаком летящая чайка…

— Выводы, выводы были неправильны… Оставим их, отбросим, — думал он, — следствия… И совершенно неважно, что будет со мною через день, через два… Все это не имеет значения… речь вообще идет не о жизни…

— О чем же? Ни о чем, ни о чем… И это облако, это море… ни о чем, ни о чем.

Так думал он, следовательно; и закрывал глаза; и проваливался куда-то; в пустоту, в темноту; и опять вставал, шел; и уходил иногда совсем далеко; и перебирался через еще один, впадавший в море ручей; и заходил в дюны; и садился, может быть, на какой-нибудь, поваленный ветром ствол какой-нибудь, к примеру, сосны; и опять спускался к воде; возвращался.

И конечно, она ускользала от него, его мысль, покуда он шел так, по берегу: как всегда, как когда-то; и распадалась, конечно же, на какие-то, к кому-то другому обращенные мысли, случайные, ему неподвластные.

Он не боролся с ними: и если боролся, то, может быть, лишь по привычке: дурной привычке: так думал он, может быть.

Но стоило ему, Максу, остановившись или не останавливаясь, закрывая или не закрывая глаза, вновь вызвать в себе это, уже, в общем, не покидавшее и по-прежнему не покидавшее его ощущение — пустоты, безразличия, как — все исчезало, все случайное, не случайное, все.

Почти и вполне намеренно вызывал он его в себе, всякий раз — и как будто уже навсегда успокаиваясь, радуясь успокоению; и всякий раз — та, светящаяся, та единственная и неподвижная точка, с которой, только с которой, он мог увидеть, и видел, как будто впервые, скажем — облако, скажем — чайку, ветви сосен, ракушки на песке, появлялась — из пустоты, загоралась, вспыхивала и гасла; и — и поначалу совершенно отчетливая, мысль его вновь, конечно же, ослабевала, тускнела; дробилась и путалась; и какие-то, вновь, случайные мысли приходили, проходили в нем, исчезали… он же, Макс, следил за их… и ее появлением, исчезновением: издалека и откуда-то, безучастно, ни в чем не участвуя, исчезая, сам, в пустоте.

И как если бы то, что было ему, два года назад, обещано, начинало теперь сбываться…

— Но неужели это так просто, — думал он, — неужели так просто?..

И внезапные надежды оживали в нем, может быть: как ни старался он, а он старался, конечно, не поддаваться им, не дать им увлечь себя.

— Есть только то, что есть… вот сейчас. И совершенно неважно… совершенно неважно…

Но они все-таки возвращались к нему, как ни сопротивлялся он им, как ни держался он за отчаяние; и наступил, конечно, какой-то — очень трудный и очень опасный — он тут же понял это, наверное — день, когда он сказал себе: вот… все это… все это и есть, быть может, искомое… уже, значит, найденное.

Он испугался этой мысли, конечно. Он попробовал забыть ее, как можно скорее. Забыть ее он не мог.

— Да, все это и есть, быть может, искомое… уже, значит, найденное…

— Но ведь то, что можно найти, можно и потерять, — думал он.

— И значит, все сначала, все как когда-то… и те же поиски, и те же стремления… и те же попытки воссоздать утраченное… однажды удавшееся… Нет, нет, так не может быть…

Он попробовал вызвать в себе то спасительное ощущение пустоты, безразличия, в котором все исчезало, в котором и эти мысли должны были бы, так он думал, исчезнуть; нет, не исчезли.

Почти забытое им беспокойство охватило его; отзвук прошлого.

То был очень трудный день, скорее пасмурный, темный, с мгновенными, мерцающими просветами, мелким дождем, начинавшимся, снова кончавшимся, серым небом, опускавшимся все ниже и ниже. Он вышел из дому, после обеда, дошел по деревне до мостика, с косыми его перилами, взобрался на дюну. Ему казалось, он уже потерял и утратил… еще накануне так просто ему дававшееся, столь очевидное.

— И вот… что же, что же, что же делать теперь?..

Он не знал, конечно же, что теперь делать.

— Все сначала… все как когда-то…

То появлялось, то почти исчезало, за соснами, море, неподвижное, как будто застывшее; спустившись с дюны, вместе с тропинкой, пошел он через уже знакомый ему, вполне прибрежный, с холмами и низинами, лес; вышел, может быть, на шоссе; вновь вошел в лес, поредевший, снова сгустившийся. И уже по дороге обратно, вдруг, на каком-то, едва заметном повороте тропинки, сам не понимая почему, успокоился, вновь, поднявшись на очередной холм, увидел, быть может, шоссе, черной чертою убегавшее среди сосен, поля за ним и за ними, внезапную даль.

— Нет, — думал он, — это нельзя потерять…