Антония Байетт - Обладать Страница 93

Перед Мод была непростая задача – получить доступ к бумагам Сабины де Керкоз, не обмолвившись об истинных причинах своего интереса и ни на миг не давая собеседнице заподозрить – с их приездом сюда без Леоноры что-то нечисто. В первый миг показалось, что толку не будет, особенно из-за скорого отъезда Арианы. Все бумаги заперты в сейфе и опечатаны, в её отсутствие никто открывать не станет.

– Эх, если б я знала раньше, что вы приедете…

– Для нас самих эта поездка – неожиданность. Подвернулся маленький отпуск. Вот мы и решили проехать по Бретани, посетить родовое гнездо семьи Ла Мотт…

– Увы, посещать там нечего. Дом сгорел во время Первой мировой. Но поверьте, увидеть своими глазами Финистэр и бухту Одьерн – именно в ней, согласно поверью, затонул город Ис – это прекрасно!.. Есть ещё одно интересное место, по-бретонски называется Бухта Покойников, по-французски – Baie des Trepasses – Бухта Перешедших Порог…

– Скажите, а по поводу визита Ла Мотт осенью восемьсот пятьдесят девятого года вам удалось что-нибудь узнать?

– О, у меня есть для вас сюрприз! Уже после того как я отправила письмо профессору Леоноре Стерн, я сделала важное открытие – я нашла journal intime, личный дневник Сабины де Керкоз. И представьте, он охватывает почти всё время, что Ла Мотт у них гостила. Я поначалу удивилась, что дневник написан не по-бретонски, а по-французски, не слишком типично для того времени, а потом объяснила это влиянием Жорж Санд…

– Вы даже не представляете, как бы мне хотелось…

– Подождите, сюрпризы ещё не кончились! Я для вас сделала фотокопию этого документа. Я так восхищена вашими работами о фее Мелюзине! И вы, конечно же, покажете дневник профессору Стерн. И все вы меня великодушно простите за мой отъезд и за то, что архив закрыт. Фотокопировальный аппарат – величайшее изобретение. Мы должны делиться друг с другом всей информацией, ведь сотрудничество – это наш главный феминистский принцип. В этом дневнике вы найдёте нечто, что вас очень удивит. Но мы поговорим об этом потом, как прочитаете. А сейчас я лучше буду помалкивать, чтоб не испортить вам удовольствие…

Мод, в смятении, выразила свою горячую признательность. Будущие укоры Леоноры уже сейчас звучали у неё в ушах. Но любопытство, жадное желание понять тайну отлучки Ла Мотт затмевали всё.

На следующий день они, через всю Бретань, отправились на «край земли», в Финистэр. Проехав через Паимпольский и Броселиандский лес, они достигли тихого, глубоко вдававшегося в сушу залива Фуэнан, и остановились в гостинице «Cap Coz», или «Старый мыс». Эта гостиница, прочная и основательная, привыкшая к суровому натиску ветра с севера, имела вместе с тем в себе что-то более мягкое, южное, мечтательное; при гостинице была терраса с пальмою, с террасы, стоило кинуть взгляд вниз – через сквозную, почти средиземноморскую, рощицу сосен, – виднелся песчаный овал залива и сине-зелёное море. Здесь, в течение следующих трёх дней, они читали дневник Сабины. Их мысли по поводу прочитанного будут изложены после. Вот что говорилось в дневнике.

Сабина Лукреция Шарлотта де Керкоз

Личный дневник.

Начато в поместье Кернемет

Октября 13-го, 1859 года

При взгляде на пустое пространство этих белых страниц сердце моё наполняется робостью и жадным нетерпением. Я могу написать здесь всё, что пожелаю, вот только как решить, с чего начать? Дневник будет моей первой книгой, превратит меня в настоящую писательницу; с его помощью я изучу писательское ремесло; всё, что мне доведётся испытать интересного, все мои личные открытия станут достоянием этих страниц. Я выпросила эту толстую тетрадь в кожаном переплёте у моего дорогого отца, Рауля де Керкоза; в такие фолианты отец записывает свои заметки по фольклору и научные наблюдения. Желание вести дневник в меня заронила моя кузина, поэтесса Кристабель Ла Мотт, она сказало нечто, глубоко меня поразившее: «Писатель превращается в настоящего писателя, лишь когда непрестанно упражняется в своём искусстве, работает с языком, подобно тому как великий скульптор или художник работает с глиной или с красками, покуда материал не станет его второю натурой, так что творец сумеет придать ему любую форму, какую только пожелает». Ещё Кристабель сказала – когда я поведала о моём огромном желании писать и об отсутствии в моей повседневной жизни интересных вещей, событий, страстей, которые могли бы стать предметом стихов или прозы, – что для будущего писателя необычайно важно заставить, приучить себя изо дня в день записывать всё, с чем в жизни сталкиваешься, каким бы обыденным, скучным оно ни казалось. Постоянное упражнение, считает Кристабель, имеет два достоинства. Во-первых, оно сделает мой стиль гибким, разовьёт наблюдательность, и приготовит к тому дню, когда – со всеми это рано или поздно случается – что-то действительно важное возопит – Кристабель так и сказала, «возопит» – и потребует своего выражения. Во-вторых, благодаря постоянным письменным занятиям я смогу убедиться, что всё на свете имеет какой-нибудь интерес, что не существует предметов скучных. Посмотри, сказала Кристабель, на свой собственный сад в пелене дождя, на здешние грубые прибрежные утёсы глазами незнакомки, скажем, моими глазами, и ты увидишь, что они, и сад, и эти утёсы, исполнены волшебства и цвет их, хотя и неброский, прекрасен своею переменчивостью. Изучи старые чугунки и простые, прочные, деревянные блюда на собственной кухне глазами нового Вермеера, который явился сюда затем, чтобы переселить их на полотно и, поколдовав с солнечным светом и тенью, создать из них гармоническую композицию. Писателю такое не под силу, но зато ему под силу многое другое – каждое из искусств имеет свою особую область выражения.

Вот я уж написала целую страницу, и всё, что на ней есть ценного, – это наставления моей кузины Кристабель. Но это и естественно – ведь она сейчас в моей жизни самый важный человек; больше того, она служит блистательным примером, поскольку, будучи женщиной, достигла успехов и признания в литературном творчестве, и тем самым вселяет в других женщин надежду, ведёт за собою. Впрочем, я не знаю, насколько эта роль предводительницы ей по вкусу, – я вообще мало ведаю о её потаённых мыслях и чувствах. Со мной она обращается очень мягко и хорошо, как если б она была гувернанткой, а я – докучливым ребёнком, полным порывов, не сидящим на месте ни минуты и совершенно не знакомым с жизнью.

Если попытаться представить, на какую именно гувернантку она похожа, то, конечно, на романтическую Джен Эйр, под чьей внешней невозмутимостью и умеренностью скрывается сильная, страстная, необычайно наблюдательная натура.

Две последние мои фразы заставляют меня задуматься. Что такое мой дневник – учебное задание, экзерсис, предназначенный для глаз учительницы Кристабель, или пусть даже личное письмо от меня к ней, которое она прочтёт в минуты уединённого размышления; или же это совсем иное сочинение, предназначенное исключительно для себя самой, где я попытаюсь быть совершенно откровенной, стремясь к полной правдивости?..

Я знаю, что она предпочла бы второе. Поэтому я буду прятать подальше эту тетрадь – по крайней мере в первые дни её существования – и заносить сюда буду лишь то, что предназначено для моих собственных глаз, и для Верховного Разума (так мой отец именует Бога, в которого верит больше, чем в наших старинных богов, Луга, Дагду и Тараниса. Что до Кристабель, она страстно – как свойственно это английской нации – почитает Иисуса; мне не вполне понятны такие религиозные чувства; и я даже не берусь угадать её точного вероисповедания, католичка она или протестантка).

Вот уже и первый урок. То, что писано для одной лишь пары глаз, для самого писателя, немного проигрывая в живости, выигрывает зато в свободе – и, к моему собственному удивлению, – во взрослости. Когда пишется для себя, то желание очаровывать, женское и ребяческое, проходит само собою.

Писательское упражнение я хочу начать с того, что опишу наш кернеметский дом, каков он есть, нынче, в этот час, в четыре пополудни, когда осенний туманный день начинает клониться к вечеру.

Всю мою короткую жизнь (по временам, впрочем, представлявшуюся мне длинной и ужасно монотонной) я провела в этом доме. Кристабель, по её словам, поражена была его красотой и вместе простотой. Нет, я не стану больше пересказывать слова Кристабель, а лучше постараюсь сама разглядеть в старом знакомце-доме что-то такое, чего я и не подумала б заметить, завладей мною снова скука, тоска и уныние.

Наш дом, как и большинство домов на этом побережье, построен из гранита, он длинный и довольно приземистый, но его крыша, крытая сланцем, – островерхая, с высоким щипцом. Дом стоит посреди двора, обнесённого высокой стеной, которая создаёт островок сравнительного затишья в море ветра и защищает нас заодно от иных вторжений. Всё здесь у нас строится с расчётом на то, чтобы устоять под напором ветровых потоков и хлещущих дождей с Атлантики. В ненастную пору сланец кровель лоснится от влаги и бывает красив; впрочем, хорош он и летним погожим днём, когда посверкивает в знойном, солнечном воздухе. Окна устроены точно глубоко посаженные глаза под высокими дугами бровей, то есть под арками, и напоминают церковные окна. Всего в доме четыре главных комнаты – две наверху и две внизу, и у каждой по два окна – на разных стенах по окошку, – даже в непогоду света достаточно. А ещё есть выступ башней, вверху башни – голубятня, а внизу – место для собак. Правда, Пёс Трей, так же как и отцовская ищейка-сука Мирза, обитает в доме. За домом, загороженный им от ветра с Океана, располагается сад, где я играла ребёнком; в те годы сад мнился мне бесконечно просторным, а нынче стал тесен. С другой стороны сад тоже защищён – стеной, сложенной всухую из грубо тёсанного камня и морских валунчиков; стена имеет множество мелких отверстий, тонких извилистых щелей, крестьяне говорят, что она «растеребливает» ветер. В штормовую погоду, когда сильный ветер наш гость, вся стена от него поёт, этакая каменная песня, написанная нотами-гальками на ветровом стане. И вся наша местность наполняется музыкой ветра. Когда он задувает, люди стараются поустойчивей ставить ноги и приноравливают, подпрягают к ветру свои голоса: мужчины, чтоб быть слышными, начинают басить, а женщинам, напротив, приходится пищать.