Гейвин Максвелл - Кольцо светлой воды Страница 11

Там, где ракушки лежат толстым слоем, именно разбитые обладают наибольшей красотой форм. Волнистый рожок невзрачен, если не видишь структурное совершенство открывшейся спирали, ребристой затейливости завитков его мантии.

Многие из раковин в Камусфеарне, а также камни украшены кружевом белых известковых ходов трубчатого червя Serpulid, образующих странные иероглифы, которые даже в самой простой форме могут показаться исключительно значимыми, похожими на символику какого-то забытого алфавита. А когда поверхность густо инкрустирована ими, она приобретает вид индусского храма, вырезанного из камня, или становится похожей на "Врата ада" Родена: четкий рисунок во всех его буйных разветвлениях. Части скульптуры представляются почти значимыми : перепуганный зверь бежит от преследующего его хищника, выступающий в защиту добра святой пронзает копьем дракона, персты руки подняты, как у византийского Христоса, в жесте, который больше походит на отрицание, чем на благословение.

А над всем этим царит фантастическая расцветка пляжей, которая как общая картина затмевает собой все детали. Выше линии прибоя одни серые скалы обрызганы желтизной густо растущего утёсника, а другие голубовато-зелёным и розовым цветом сомона. Под ними находятся яркие оранжево-коричневые и цвета охры выброшенные на берег водоросли, фиолетовый цвет пластов мидий, мертвенно-белый песок и вода, сквозь которую видно до самого дна, как сквозь светло-зелёное бутылочное стекло, где морские звёзды и большие коренастые морские ежи красного и пурпурного цвета покоятся на широких листьях морских зарослей.

Пляжи также изобилуют съедобными моллюсками. Кроме вездесущих мидий, блюдечек и литорин есть также полосы куколя, делянки черенка и даже колонии устриц, хотя они так и остаются одной из тайн Камусфеарны. Устрицы были разведены здесь одним из бывших владельцев усадьбы в небольшом круглом заливчике, почти отделённом от моря и по размерам не более двадцати метров в поперечнике, там, где пресная вода просачивается сквозь песок из ручейка на острове. У кромки прибоя над заливом постоянно появляется скорлупа только что опустошённых створок устриц, которые не посрамили бы Уилеровых, но очень редко встречается живая устрица, и несмотря на все мои поиски из года в год я так и не нашёл, где же находится их колония.

Может быть, это и к лучшему, так как теперь эта колония исчезла бы из-за моего пристрастия к устрицам.

Ниже линии прилива вокруг островов белый песок чередуется с густой порослью похожей на шланги, настоящими джунглями зонтичных водорослей. Днём в этих затенённых местах таятся омары, и ловушки на них, установленные на песчаных отмелях среди водорослей, редко остаются пустыми. Помимо омаров в ловушки попадаются различные прочие твари, как ловкие, так и неуклюжие. Иногда на приманку попадает громадный волнистый рожок, и почти всегда бывают большие съедобные крабы. Частенько попадается прелюбопытный зверь, называемый бархатным плавающим крабом, со щитом коричневого бархата и красными укоризненными глазами, а однажды я поймал одну из самых отвратительнейших тварей из тех, с которыми мне приходилось сталкиваться: морского паука. Отвращение вызывали не только чрезмерно длинные ноги и отсутствие клешней, весь с головы до ног, он, так сказать, оброс курчавыми красно-пурпурными водорослями, придающими ему такой же сомнительный вид нереальности, какой саван создаёт у привидения. Эти водоросли в действительности привиты себе самим крабом для маскировки, и такое сочетание скрытого лукавства с отвратительным внешним обликом вызывает опасения. Должен признаться в незначительном, но вполне ощутимом отвращении ко всем крабам до того, как они приготовлены к употреблению. Наибольшее я питаю к морскому пауку и затем по нисходящей к крабам-отшельникам, которые живут в пустых раковинах, и таким образом их непривлекательная нагота маскируется чьим-то чужим роскошным нарядом. Крабы-отшельники однажды стали причиной того в моей взрослой жизни, что я вдруг ни с того, ни с сего расхохотался, хотя был совершенно один. Однажды, собирая литорин в пищу с ведром в руке и сгребая их дюжинами за раз, я вдруг обратил внимание на какого-то чудовищного береговичка на дне заводи, да такого, что хватило бы поесть и обезьяне, а не только мышке. Уже тогда, когда мои пальцы коснулись воды, алчно сформировавшись для хватки, этот моллюск, чей обманчивый вид почему-то не произвел желаемого эффекта, вдруг поплёлся прочь со смущенным и опечаленным видом, как будто братья Марксы, которых обнаружили в передней и задней части бутафорской коровы, всё ещё безуспешно пытались скрываться.

Глава 4

Весна в Камусфеарне наступает поздно. Я несколько раз отправлялся на машине с юга в начале апреля и увязал в сугробах на перевалах в двадцати милях от неё. В это время олени всё ещё бродят у дороги в лощине, ведущей к морю. К середине апреля ещё нет и намёка на зелень на голых ветках берёз и рябин, нет травки под ногами, хотя нередко, как в мой первый приезд в Камусфенарну, бывают периоды мягкой тихой погоды при ясном небе. Цвета тогда преобладают голубые, красно-коричневые и пурпурные, ясные и чистые как тонкая эмаль. Голубизна моря и неба, красный цвет стеблей орляка и папоротника, тёмно-коричневыйнераспустившихся веток берёз и светло-фиолетовый - холмов Ская и вершин Рама.

Пейзаж освещается тремя оттенками белого: перламутром берёзовых стволов, блеском песчано-ракушечных пляжей и мягкой струящейся белизной снега высоко в горах.

Первоцвет распускается у ручья и у отмелей островов, хотя все высокие горы ещё покрыты снегом, а ягнята ещё не народились. Эта пора в те годы вселяла в меня глубокое удовлетворение от сознания, что настоящая весна и лето в Камусфеарне ещё впереди, что я ещё увижу, как распускается лист и зазеленеет земля, а на холмах растает снег за исключением нескольких сугробов, которые продержатся всё лето.

У неё своя оркестровка, у этой короткой прелюдии к северной весне. Каждый год слышится клич диких гусей, зовущих за собой ввысь по пути на север к оттаивающим пастбищам, и иногда дикая неземная красота голоса лебедей-кликунов: серебряные трубы высоко в ясном голубом небе. Прилетели гаги подкормиться на побережье и островах. Они приносят с собой самые призывные и манящие изо всех звуков весны и лета на Гебридах: глубокий, гулкий, трубный клич селезня-ухажёра.

Одна за другой разные породы перелётных птиц возвращаются на пляжи и острова, где они родились. Береговые ласточки - на песчаный откос в низовьях ручья, каменки обыкновенные - к кроличьим норам у выгрызенного дерна, кайры и чайки - на острова у Камусфеарны. Первыми появляются серебристые чайки. Они летят на самый большой остров, где стоит маяк. Их примерно двести пятьдесят пар, и воздух над белесыми скалами и морскими камнями дрожит от их голосов и шума белых кружащих крыльев. Среди них есть две-три пары больших чаек с черной спиной, толстых, с грубым голосом и похожих на стервятников. Затем прибывают чайки обыкновенные, изящные, точёные, которые с резким криком селятся на соседнем выступе, весьма опасаясь грубых выражений и хищнических склонностей своих соседей. И наконец уже в мае прилетают крачки в свои собственные удалённые шхеры. Они появляются в ту же неделю, что и ласточки, прилетающие из Африки гнездиться в старой разрушенной усадьбе через поле, и вместе с тонким стальным звоном их крыльев весна уже практически уступает лету.

К этому времени везде уже преобладает зелёный цвет. Пурпурные веточки берёз спрятаны под нежным облачком свежей листвы, изогнутые, горькие как миндаль прутки молодого орляка за эти несколько коротких недель вырастают на три фута над землёй и образуют покров зелёной листвы над прошлогодней ржавой порослью.

Листья жёлтого ириса, окаймляющего ручей и берег моря, образуют целый лес широких штыков. А острова, которые за исключением отдельных пятен вереска, растущего до колена, казались такими пустынными в апреле, теперь поросли джунглями травы и шиповника. Для меня всегда есть нечто слегка удушающее в этом обволакивающем зелёном уборе, в этой излишней, почти викторианской, драпировке костей, которые незачем прикрывать. И если бы не пронзительное присутствие моря, то вся эта зелень казалась бы мне такой же назойливой, как поливные лужайки в Оксфорде в разгар лета. Может быть, сюда лучше всего подойдет слово "распущенная".

В начале мая происходит повторяющееся чудо миграции молодых угрей из моря.

Всегда есть нечто, наводящее глубокий ужас при виде любых живых существ в бесчисленных количествах. Это как бы затрагивает некую атавистическую струну, чей звук больше подходит к стародавним временам, когда мы были подлинной частью животного мира, когда вид других существ в неисчислимых ордах вызвал страхи и надежды, которых больше нет. Когда молодые угри добираются до ручья Камусфеарны, все они примерно равной длины в три дюйма и не толще вертела для мяса, голубовато-стального цвета, если смотреть сверху, а на свет почти прозрачные, за исключением красного шарика возле жабер. Все они пропутешествовали в виде икринок в течение двух долгих лет от места своего рождения к юго-западу от Бермудских островов и преодолели две тысячи миль океана, избежав всевозможных врагов. Во время этого долгого, слепого, инстинктивного путешествия число их, должно быть, уменьшилось в миллионы и даже в миллиарды раз, и всё же трудно себе представить, что на свете их может быть гораздо большее количество, чем то, что появляется у ручья Камусфеарны. Ещё труднее вообразить, что это всего лишь малая толика того, что одновременно появляется во множестве других ручьёв.