Золото тигров. Сокровенная роза. История ночи. Полное собрание поэтических текстов - Хорхе Луис Борхес Страница 11

сокровенные, смутные новости, что несет в себе музыка,

родина, сводящаяся к смоковнице и колодцу,

и притяжение любви, несущее нам оправдание.

Я думаю о них, а равно и о том, мой сокрытый друг,

что ты сам сотворил себе образ смерти:

и знал ты, что девчушку повстречаешь,

о которой писал еще в детстве школярским почерком,

и захотел раствориться в этом образе, как во сне.

И если это правда и, когда время нас покидает,

мы познаем осадок вечности, вкус мира,

тогда и смерть твоя легка,

как те стихи, в которых ты нас вечно ждешь,

и сумрак твой тогда не осквернят

голоса зовущих друзей.

Северный квартал

Это раскрытье секрета

из тех, что хранят по никчемности и невниманью;

ни при чем здесь тайны и клятвы,

это держат под спудом как раз потому, что не редкость:

такое встречается всюду, где есть вечера и люди,

и бережется забвеньем – нашим жалким подобьем тайны.

Этот квартал в старину был нашим лучшим другом,

предметом безумств и попреков, как всё, что любим;

и если тот пыл еще жив,

то лишь в разрозненных мелочах, которым осталось недолго:

в старой милонге, поминающей Пять Углов,

во дворике – неистребимой розе между отвесных стенок,

в вечно обшарпанной вывеске «Северного Цветка»,

в завсегдатаях погребка за картами и гитарой,

в закоснелой памяти слепого.

Эти осколки и есть наш убогий секрет.

Словно что-то незримое стерлось:

бестелесная музыка любви.

Мы с кварталом теперь чужие.

На пузатых балкончиках больше не встретимся с небом.

Боязлива обманутая нежность,

и звезда над Пятью Углами уже другая.

Но беззвучно и вечно —

всем, что отнято и недоступно, как всё и всегда на свете:

жилковатым навесом эвкалипта,

бритвенной плошкой, вобравшей рассвет и закат, —

крепнет порука участья и дружелюбья,

тайная верность, чье имя сейчас разглашаю:

квартал.

Пасео-де-Хулио

Клянусь, что я не нарочно вернулся на улицу

с высоким навесом, словно повторенным в зеркалах,

где полно решеток, на которых жарится мясо из Корралеса,

где полно проституток, прикрытых одной лишь музыкой.

Изувеченный порт без моря, запертый соленый ветер,

похмелье, прибивающее к земле: Пасео-де-Хулио,

хотя мои воспоминания, давние до нежности, и хранят твой образ,

я никогда не чувствовал тебя родиной.

О тебе я располагаю только головокружительным незнанием,

собственность эта зыбка, как у птиц в небе,

но стих мой – это вопрошание и опыт,

и я буду верен увиденному.

Прозрачная ясность кошмара у подножья других районов,

твои кривые зеркала обличают безобразные стороны лиц,

твоя ночь, накаленная в борделях, нависает над городом.

Ты погибель, создающая мир

из отражений и уродств нашего мира;

ты страдаешь от хаоса, болеешь нереальностью,

и заставляешь ставить на кон жизнь, играя краплеными картами,

твой алкоголь порождает драки,

твои гадалки читают судьбу по завистливым магическим книгам.

Быть может, оттого, что в аду пусто,

фауна твоих монстров – напрочь фальшива,

а сирена на этом плакате – мертва и сделана из воска?

В тебе есть ужасающая невинность

покорности, рассвета, знания,

неочищенного духа, стертого

бегом дней,

который вылинял от яркого света, утратил себя

и жаждет лишь текущего и современного, как и любой старик.

Быть может, за стенами моего пригорода громоздкие телеги,

воздев оси горе, молятся невозможным богам железа и пыли,

но каким богам, каким идолам поклоняешься ты, Пасео-де-Хулио?

Твоя жизнь торгуется со смертью,

и всякое счастье – уже потому, что оно есть, – тебе противно.

Создатель

(1960)

Леопольдо Лугонесу

Гул площади остается позади, я вхожу в библиотеку. Кожей чувствую тяжесть книг, безмятежный мир порядка, высушенное, чудом сохраненное время. Слева и справа, в магическом круге снов наяву, на секунду обрисовываются лица читателей под кропотливыми лампами, как сказал бы латинизирующий Мильтон. Вспоминаю, что уже вспоминал здесь однажды эту фигуру, а кроме того – другое ловящее их абрис выражение из «Календаря», «верблюд безводный», и, наконец, гекзаметр «Энеиды», взнуздавший и подчинивший себе тот же троп:

Ibant obscuri sola sub nocte per umbram[7].

Размышления обрываются у дверей его кабинета. Вхожу, мы обмениваемся условными теплыми фразами, и вот я дарю ему эту книгу. Насколько знаю, он следил за мной не без приязни и порадовался бы, зайди я порадовать его чем-то сделанным. Этого не случилось, но сейчас он перелистывает томик и одобрительно пробует на слух ту или иную строку, то ли узнав в ней собственный голос, то ли различив за ущербным исполнением здравую мысль.

Тут мой сон исчезает, как вода в воде. За стенами – улица Мехико, а не прежняя Родригес Пенья, и Лугонес давным-давно, еще в начале тридцать восьмого, покончил счеты с жизнью. Все это выдумали моя самонадеянность и тоска. Верно (думаю я), но завтра наступит мой черед, наши времена сольются, даты затеряются среди символов, и потому я не слишком грешу против истины, представляя, будто преподнес ему эту книгу, а он ее принял.

Х. Л. Б.

Буэнос-Айрес, 9 августа 1960 г.

О дарах

Укором и слезой не опорочу

Тот высший смысл и тот сарказм глубокий,

С каким неподражаемые боги

Доверили мне книги вместе с ночью,

Отдав библиотеку во владенье

Глазам, что в силах выхватить порою

Из всех книгохранилищ сновиденья

Лишь бред строки, уступленной зарею

Труду и пылу. Не для них дневные

Сиянья, развернувшие в избытке

Страницы, недоступные, как свитки,

Что испепелены в Александрии.

К плодам и водам (вспоминают греки)

Тянулся