Башня любви - Рашильд Страница 13

Это течение шло издалека, сначала яростное, затем все более незаметное, скрываясь под поверхностью волн и толкая перед собой всевозможные обломки кораблекрушений, точно стада овец.

Оно принесло и это... оставив все остальное по дороге. Это был тоже обломок, совсем маленький обломок человека. Он напоминал собой кусок змеи, небольшой кусочек красноватого пресмыкающегося, с закругленным кончиком, который просвечивал точно фарфоровый...

Это был палец.

Он прогуливался совершенно один. Ну да, Боже мой, — один! Разве не приходится расставаться с братьями, когда, после одного прекрасного бурного дня, тебя откусит какая нибудь рыба, или когда сгниет рука, поднимающаяся над водой, вцепившись в спасательную доску!

Очень часто пальцы отпадают сами на том суставе, на котором имеется кольцо. Тело набухает, кожа распадается, кольцо, этот тонкий символ вечного союза, исполняет роль ножа: мало по малу оно перерезает нежную тонкую кость, уже надломанную в последнем усилии, и палец, прямой как стрела, отправляется указывать торную дорогу к небытию.

В конце концов, мне было совершенно неизвестно каким образом очутился здесь этот несчастный палец, но это был действительно настоящий человеческий палец.

Я выбросил в море все содержимое моей фуражки, уже полной мидиями, и, как можно скорее, вернулся на маяк: меня тошнило...

В течение двух дней со мной были колики в желудке!..

V.

Наклонившись над своей книжкой, старик не слышал, как я спустился по винтовой лестнице, и продолжал читать с большим старанием.

Он шептал:

— К... к... а... ка! P... р... а... pal

И остановился, вибрируя голосом на последней букве, со щеками раздувшимися от внимания. Висячая лампа ярко освещала его всего.

Несмотря на свое благочестивое чтение, этот, чертов дед, Барнабас не имел особенно привлекательного вида.

Надвинутая на самый лоб фуражка, из-под которой свешивались два светлых лохматых собачьих уха, делала еще более выцветшим его совершенно голое лицо, лицо старой обезьяны. Выступавшие скулы лоснились и точно были сделаны из желтого воска, а глаза медленно вращались стеклянно-зеленые, как у дохлых рыб.

Его отвратительный костюм из толстой шерстяной материи, никогда не снимаемый и никогда не чищенный, казалось, весь пропитался, за долгие годы своего существования, слюнями табачной жвачки. Я уже знал,что старик не снимает также своих больших сапог. На нем не было видно белья, ни чистого, ни грязного, и легко было убедиться. что ему совершенно неизвестно употребление рубашек, судя по тому, как он посвистывал, глядя, как я их стираю. Он был более чем безобразен и более чем грязен, — отвратительная и позорная пародия на человека!

Стоя сзади него, я старался разобрать, что мог он читать целыми вечерами с таким увлечением.

На его полке было много книг, целая куча разных описаний путешествий и не особенно зажигающих романов, которыми охотно снабжает морское начальство, заботясь о развлечении заключенных открытого моря: „Робинзон Крузо“, „Поль и Виргиния“, „Басни Лафонтена“ и другие...

Но эта книжонка в его руках имела внешность катехизиса или даже вернее...

Я выпрямился; холодная дрожь пробежала по спине.

Я прекрасно видел:

Это была „азбука“.

Ведь Барнабас, старший смотритель маяка Ар-Мен, окончивший во время оно свою школу и давным давно получивший нужный диплом, читал... азбуку, следовательно, разучился читать!

Почему же это так меня напугало вместо того, чтобы рассмешить?

Я стоял, онемев от ужаса.

— Ну, что, Малэ, — спросил он вдруг, повернув ко мне свое лицо, лицо самой смерти. — У тебя опять колики в желудке?

Он мне заявил перед этим, по поводу истории с мидиями, что у меня чересчур нежный желудок.

Все еще смотря на книжечку, я ответил ему очень почтительным тоном, — он ведь не часто удостаивает обращаться ко мне с вопросом:

— Ветер, господин старший, так изрядно крепчает. Я боюсь, как бы ночью чего не было. Тогда...

— Нужно будет дежурить вдвоем! — буркнул он, не двигаясь с места, и снова принялся за свое чтение, произнося с трудом гласные:

К... а... а... а... у... у... ау... ау!

Те, кто живут в тепле своих кают на твердой земле, даже не могут себе представить, что значит один только вечер, проведенный в море, на корабле, который не двигается с места и на котором даже не может быть надежды куда-нибудь пристать, а ветер вокруг него никогда не перестает выть!

В эту ночь ветер устроил такую оргию, что не хотелось больше жить. Рыдания чаек, вопли женщин, вой ведьмы, рев сатаны, все смешалось вместе. Каждое мгновение приносило новые звуки, и тот, кто плакал там, вдали, через мгновение хохотал и плевался под нашей дверью. Дверь наша держалась прочно, но из-под нее вырывалась пена. Эспланада, плиты, лестницы были залиты водой и от этого казалось, что маяк покосился. Сверху через спираль вливалась адская музыка, несмотря на то, что я плотно закрыл вход в круговой коридор. Потоки криков и проклятий неслись сквозь эту громадную фабричную трубу и низвергались нам на плечи, как самый гнев океана.

Старик все читал, запинаясь, с самым спокойным видом.

Странно, но именно это и приводило меня больше всего в ужас!

Я оставался стоять около стола, не решаясь сесть и почитать с ним за компанию. У меня не было никакого желания заняться азбукой и мне было страшно опустить голову.

Почему? Не знаю сам. Я только помню, что не мог отвести глаз от старика.

— Лампы горят хорошо! Я снял с решетки трех больших птиц, но они не попортили стекол... Посмотрим, что будет дальше... — сказал я машинально.

— Посмотрим! — повторил старик, продолжая с большим старанием читать свои склады.

Я хотел отправиться на верх наблюдать, но никак не мог решиться. Неужели пребывание на маяке сделало меня боязливым?

Во всяком случае, я чувствовал, что у меня нет ни воли, ни желания и даже ни одной ясной мысли в голове.

Я сел на стол, и ноги мои мягко повисли, точно чужие, набитые ватой.

Мы были как в облаке; нас обволакивала копоть лампы и сырой туман, поднимавшийся из-под двери вместе с клочьями пены.

Часы монотонно шуршали своей метлой среди шума и рева; и когда волна с треском долетала до нашей скалы, был все таки слышен треск и с их стороны, точно кашляла глухая старуха, ворочаясь на своем кресле.

Ах! Мы были прекрасной парой — старик и