Гейвин Максвелл - Кольцо светлой воды Страница 15

Когда оно приблизилось ещё, он подумал было о большой черепахе, морской или сухопутной, но когда объект поравнялся с лодкой, он изменил своё мнение. Голова этого существа почти на метр торчала из воды, у неё было "два огромных крупных как яблоки глаза", и по описанию г-на Гейвина она походила на голову сухопутной черепахи, увеличенную до размеров ослиной. Похожий на рану рот с отчётливо выраженными губами, занимающий почти половину окружности головы. Рот ритмично открывался и закрывался, показывая при этом красную пасть и издавая сиплый звук, который напомнил Тексу мычанье простуженной коровы. Он не смог разглядеть ни ноздрей, ни ушей. Где-то в полуметре за головой виднелась спина, подымавшаяся выше головы и бывшая длиной около трёх метров. Она круто подымалась спереди и плавно опускалась сзади, темно-коричневая, но несколько светлее головы. Спина была не гладкая, а "вздымалась из воды как гора Куиллина", так писал мне Текс на следующий день. "Складывалось впечатление, - говорил он, - что это было животное весом около пяти тонн." При наименьшем приближении это существо находилось где-то в пяти-семи метрах от лодки Текса. Оно прошло мимо, двигаясь со скоростью около пяти узлов, направляясь на зюйд-зюйд-вест в сторону острова Барр.

Спутник Текса подтверждает все до единой подробности этой истории, и при таких идеальных условиях видимости и такой близости до объекта трудно допустить, что каждый из них или оба они стали жертвой миража. Кстати, это не первый, да и не второй случай появления чудовищ в окрестностях острова Скай.

Прежний объект своего промысла, гигантскую акулу, я встречал лишь изредка, так как она перестала быть моим хлебом и маслом, или, пожалуй, попыткой стать таковыми. Со своей первой гигантской акулой мне пришлось столкнуться шестнадцать бурных лет тому назад; я познакомился с ней случайно, выплывая в море от маяка Камусфеарны, но за те десять лет, что я прожил с перерывами там, я видел акул лишь с полдюжины раз, и при этом в большинстве случаев издалека. Нет сомнения в том, что они часто появлялись, когда меня там не было. Только однажды мне довелось видеть их вблизи побережья, когда на них охотились мои последователи; я тогда бодрствовал всю ночь со своим псом Джонни, который был на грани смерти. И я тогда был слишком расстроен и опечален, чтобы заинтересоваться таким странным зигзагом своей прошлой жизни.

Этапы болезни Джонни уже стерлись в моей памяти : два криза, из которых он чудом, но ненадолго выкарабкался, теперь уже, кажется, не составляют последовательности. До того я был в Лондоне и отправился в Камусфеарну в последнюю неделю апреля. Мне позвонила Мораг и сказала, что Джонни нездоров, и к тому времени, когда я приехал, он заболел воспалением лёгких. Это был пёс невероятной силы, но уже старел, и сердце у него было не такое, как у молодого пса.

В конце одной отчаянной ночи, когда я сидел с ним в Друимфиаклахе, Мораг сменила меня после того, как сделала все свои дела по дому, и я отправился вниз по склону к Камусфеарне, оглушенный и несчастный. Мне ужасно хотелось поскорее добраться до постели и уснуть. Когда я подошёл к той части тропинки, откуда виден дом и море, то вздрогнул от выстрела гарпунной пушки, который не спутаешь ни с чем другим, как будто бы проснулся и обнаружил, что смотришь прямо в своё прошлое. Подо мной в тихом заливе был рыбацкий баркас из Маллейга. У его борта море прямо кипело, а из пушки на корме подымалась слабая струйка от бездымного пороха. Немного мористее виднелись громадные спинные плавники ещё двух акул. Я увидел, как вспененная вода у борта баркаса утихла, когда загарпуненная акула ушла в глубину моря, а я сидел и наблюдал знакомую процедуру, когда они запустили лебёдки и в течение получаса выводили её на поверхность. Я видел, как огромный двухметровый хвост рассекал воду и хлестал по бортам баркаса, пока они боролись с ней, как некогда делал это я, чтобы набросить удавку на бешено несущуюся цель. Я видел, как её поймали и связали, и всё же оттого, что я так устал и был занят своими мыслями, вся эта сцена представилась мне бессмысленной, и я так и не включился в действие, пока маленькие фигурки членов команды шныряли по палубе, выполняя работу, которая когда-то была моим повседневным занятием. И всё же временами, наблюдая в полевой бинокль плавники акул, курсирующие далеко в проливе, я испытывал зверское и исключительно нелогичное беспокойство, такое же, думается, как испытывают кочующие существа в неволе, когда наступает пора их миграции.

Хотя Джонни и пережил воспаление лёгких, и с виду стал таким же, как и был прежде, письмена уже были на стене. Несколько месяцев спустя у него возник рак прямой кишки, и хотя, как мне кажется, это было безболезненно, а он был псом с высоким чувством собственного достоинства и чистюля, то отчётливо чувствовал унижение от сопутствовавших болезни зловонных испражнений, оставлявших следы на белой шелковистой мантии его шерсти. Когда меня не было в Камусфеарне, он жил у Мораг Мак-Киннон, к которой привязался не меньше, чем ко мне, но если я возвращался после нескольких месяцев отсутствия, он сходил с ума от радости совсем как щенок и бежал впереди меня вниз по тропинке в Камусфеарну, как будто бы я никогда и не уезжал отсюда. Но в конце концов он умер у Мораг, так как я струсил поехать на север, чтобы присутствовать при насильственной кончине моего старого друга, что и пришлось сделать из гуманных соображений.

Ближайший ветеринар живёт очень далеко от Камусфеарны, по сути дела ближе всего тот, что находится на острове Скай, почти в пятидесяти милях по дороге и затем на пароме. Когда он посетил Джонни зимой 1954 года, то сказал, что болезнь прогрессирует очень сильно, и если наступят боли, то они будут внезапными и острыми с полной блокадой заднего прохода. Он полагал, что в случае серьёзной операции у Джонни была наполовину возможность выжить, но при этом настаивал, что надо предпринимать экстренные меры : либо прервать жизнь Джонни, либо продлить её.

В тот год у меня не было машины, так что пришлось арендовать её на всю поездку, чтобы она ждала меня во время операции и привезла обратно ночью либо меня одного, либо с ним, но, как меня предупредили: во всяком случае собака будет без сознания. Джонни обожал поездки на машине, и с радостью отправился и в эту.

Когда машина тряслась на крутой дороге к парому, он высовывал голову в окно и с детским азартом вдыхал ветерок, а я, несчастный, смотрел на него и думал о том, что могу обмануть его доверие, и что, возможно, вечером вернусь один и оставлю его мёртвым на Скае. Тогда, и во время долгого ожидания, пока он был на операционном столе, я думал только о прошлых днях, проведённых с Джонни, многие из которых, казалось, были так давно, что укладывались лишь в человечью, а не собачью жизнь. Я был с ним рядом и давал ему наркоз, Джонни доверял мне, но его озадачили странные приготовления, и ему очень не понравилась вонючая резиновая маска, которую мне пришлось прижать к его морде, и он лишь раз в отчаянье заскулил, прежде чем потерял сознание. Затем я больше часу бесцельно бродил по берегу у этой деревни на острове Скай. День был серый и тяжёлый, собирался идти снег, а с моря дул резкий ветер, который шуршал сухими водорослями на черте прибоя. Я вспоминал о том, как пытался обуздать его порывы двенадцать лет тому назад, как учил этого удивительного мохнатого спаниеля доставать дичь и искать её след, как однажды в его лучшие годы, после вечернего пролёта уток, ему пришлось пробираться сквозь уже замерзающий лёд, сходившийся за ним, когда он сорок один раз проплыл туда и обратно с дикой уткой в зубах, как часто его шерстяной бок служил мне подушкой в открытой лодке, о том, как много раз я возвращался в Камусфеарну зная, что он ждёт меня.

Не единожды я пытался анализировать этот очевидно преднамеренный вид самоистязания, который так часто проявляется у многих перед лицом кончины, человека или животного, и он, мне кажется, возникает из отрицания смерти, как если бы вызывая и организуя эти субъективные образы, вы вроде бы подтасовываете объективные факты. Полагаю, что это инстинктивный процесс, и та горечь, которую он приносит с собой, - это преходящий промежуточный продукт, а не мазохистское его завершение.

Тогда Джонни не умер. Когда мне позволили войти в операционную, он уже пришёл в себя, но был слишком слаб и не мог двигаться, только хвост у него слабо шевелился. В течение долгого жестокого путешествия домой он лежал совершенно неподвижно, так что мне приходилось снова и снова щупать ему сердце, чтобы убедиться, что он ещё жив. Когда мы приехали в Друимфиаклах, уже была ночь, пошёл снег, и ледяной северный ветер наметал его плотным слоем. Мораг, сердце которой принадлежало Джонни с самого первого дня его появления в Друимфиаклахе, перестрадала больше меня, и хотя Джонни выжил, он был близок к смерти. В течение многих дней перемен почти не было, либо Мораг, либо я сидели с ним целыми ночами и помогали ему в его беспомощном состоянии. Сама его чистоплотность вызывала больше всего трудностей. Он был ещё очень слаб и практически не мог двигаться, и всё же готов был скорее пережить агонию боли, чем облегчиться в помещении. Так что его приходилось выносить на улицу в такую жуткую погоду и поддерживать на ногах, а второму в это время нужно было прикрывать его одеялом от ветра и снега.