Золото тигров. Сокровенная роза. История ночи. Полное собрание поэтических текстов - Хорхе Луис Борхес Страница 26

Знал, словно грек, что каждый день в итоге

Лишь зеркало Извечности бессменной,

Начала и концы в сухой латыни

Невесть зачем запечатлев доныне.

Джонатан Эдвардс

(1703–1785)

Покинув шумный город и бегущий

Поток времен – пустую скоротечность,

Он, замечтавшись, различает вечность

И входит в сень под золотые кущи.

День – тот же, что и завтра, и когда-то

Вчера. Но нет пустячной вещи малой,

Чтоб втайне пыл его не разжигала,

Как золото луны или заката.

Он счастлив, зная: мир – лишь меч Господней

Неотвратимой кары, и немного

Тех, кто достигнет горнего чертога,

Но чуть не всяк достоин преисподней.

И затаился в самом сердце чащи

Такой же узник – Бог, Паук молчащий.

Эмерсон

Он потирает сгорбленную спину

И отправляется, закрыв Монтеня,

На поиски иного утешенья —

Заката, опалившего равнину.

И на закатной, золотой дороге

У самой кромки неба на минуту

Вдруг прорисовывается, как будто

В уме того, кто пишет эти строки.

Он думает: «Заветные страницы

Я прочитал и сочинил такие,

Что их прочтут во времена другие.

Бог дал мне все, что многим только снится.

Не обойденный славою земною,

Я не жил на земле. Ищу иное».

Эдгар Аллан По

Зловещий мрамор, труп, что осквернен

могильными червями, и иные

всесильной смерти знаки ледяные —

их собирал, но не страшился он.

Лишь тень его любовная страшила,

обычных судеб заунывный ток;

и нежный ослепил его цветок,

а не блестящий меч и не могила.

И точно в мир шагнув из отраженья,

избрал он жребий тяжкого служенья —

кошмарам посвятив свой дивный дар.

Быть может, после смерти, одинокий,

он вновь слагает сумрачные строки

в чудесный и пугающий кошмар.

Камден, 1892

Газет и кофе запах кисловатый.

Начало воскресенья. Все известно

До тошноты. В печати – тот же пресный

Аллегоризм счастливого собрата,

Как встарь. Он видит с нищенской постели,

Изнеможенный и белоголовый,

В докучном зеркале того, второго,

Который, верно, и на самом деле

Он. Рот и бороду привычной тени

Найдя рукой, по-старчески рябою,

Он вновь и вновь свыкается с собою.

Конец. И раздается в запустенье:

«Я славлю жизнь, хоть вправду жил едва ли.

Меня Уитменом именовали».

Париж, 1856

Болезнь его за годы приучила

К сознанью смерти. Он не мог из дому

Без страха выйти к уличному грому

И слиться с толпами. Уже без силы,

Недвижный Гейне представлял, старея,

Бег времени – неспешного потока,

Что разлучает с тьмою и жестокой

Судьбою человека и еврея.

Он думал о напевах, в нем когда-то

Звучавших, понимая обреченно:

Трель – собственность не птицы и не кроны,

А лет, скрывающихся без возврата.

И не спасут от ледяной угрозы

Твои закаты, соловьи и розы.

Рафаэль Кансинос-Ассенс

Измученный бессмертием народ,

гонимый и камнями побиенный,

рождал в душе поэта страх священный

и влек его тоской своих невзгод.

Он пил, как пьют крепчайшее вино,

Псалмы и Песни Ветхого Завета,

и знал, что лишь его услада эта,

и знал, ему иного не дано.

Его манил Израиль. Хоть далек

поэт был от пустыни нелюдимой,

не видел купины неопалимой,

но слышал голос Божий, как пророк.

Поэт, останься в памяти со мною;

а слава миру скажет остальное.

Загадки

Я, шепчущий сегодня эти строки,

Вдруг стану мертвым – воплощенной тайной,

Одним в безлюдной и необычайной

Вселенной, где не властны наши сроки.

Так утверждают мистики. Не знаю,

В Раю я окажусь или в геенне.

Пророчить не решусь. В извечной смене —

Второй Протей – история земная.

Какой бродячий лабиринт, какая

Зарница ожидает в заключенье,

Когда приду к концу круговращенья,

Бесценный опыт смерти извлекая?

Хочу глотнуть забвенья ледяного

И быть всегда, но не собою снова.

Мгновение

Где череда тысячелетий? Где вы,

Миражи орд с миражными клинками?

Где крепости, сметенные веками?

Где Древо Жизни и другое Древо?

Есть лишь сегодняшнее. Память строит

Пережитое. Бег часов – рутина

Пружинного завода. Год единый

В своей тщете анналов мира стоит.

Между рассветом и закатом снова

Пучина тягот, вспышек и агоний:

Тебе ответит кто-то посторонний

Из выцветшего зеркала ночного.

Вот все, что есть: ничтожный миг без края, —

И нет иного ада или рая.

К вину

Ты в Гомеровых строфах – в звонкой бронзе – сверкало,

В душах древних мужей пело пламенно-ало.

Вкруговую веками мы пускать тебя рады —

Рог наполнил германцу виночерпий Эллады.

С нами ты – сколько помним. Поколениям многим

Сердца жар, льва отвагу ты дарило в дороге.

Тем же руслом, что роют текучие годы,

Ты несешь радость дружбы, громогласье свободы.

Ты – как древний Евфрат, что времен от начала

Сквозь историю мира все течет величаво.

Ты играешь – и взор человечества новый

Прозревает метафору крови Христовой.

Средь поэтов Востока ты пребудешь любимым,

Там сравнят тебя с розой, клинком и рубином.

Для иного ты – Лета, пусть же пьет он забвенье.

Разделенное с другом пью в тебе вдохновенье.

Ты – Сезам, что откроет мне минувшие ночи.