Желтые обои, Женландия и другие истории - Шарлотта Перкинс Гилман Страница 3

Ну вот, День независимости прошел! Гости разъехались, а я вымотана до предела. Джон решил, что мне пойдет на пользу общение, так что мы пригласили маму и Нелли с детьми погостить у нас неделю.

Конечно, я ничего не делала. Теперь домом занимается Дженни.

Но я все равно очень устала.

Джон говорит, что если мое выздоровление не пойдет быстрее, то осенью он отправит меня к Вейру Митчеллу.

Ехать туда совсем не хочется. Моя подруга однажды попала в его лечебницу, она рассказывала, что он такой же, как Джон и мой брат, только еще въедливее!

К тому же отправляться так далеко — это сплошные хлопоты.

Мне кажется, что ни к чему не стоит прикладывать руки, и от безделья я становлюсь ужасно капризной и ворчливой.

Плачу по пустякам, причем все время.

Конечно, я сдерживаюсь, когда рядом Джон или кто-то еще, но наедине с собой даю волю слезам.

А одна я теперь почти всегда. Джон очень часто пропадает в городе у тяжелобольных, а Дженни чрезвычайно добра и оставляет меня по первой просьбе.

Я немного гуляю в парке или прохаживаюсь по живописной дороге, сижу на веранде под кустами роз и подолгу лежу на кровати.

Несмотря на страшные обои, комната нравится мне все больше и больше. А возможно, как раз из-за них.

Как глубоко они проникли в мое сознание!

Я лежу на огромной неподъемной кровати — похоже, она прибита к полу — и часами разглядываю узор. Уверяю вас, это занятие не хуже гимнастики. Начинаю я, скажем, вон с того угла, где к обоям не притрагивались, и в тысячный раз твержу себе, что все-таки прослежу бессмысленный орнамент до некой завершающей точки.

Я мало знакома с принципами композиции, однако знаю, что рисунок этот составлен без опоры на правила расхождения лучей, на методы чередования, повтора, симметрии или на что-то еще, о чем я слышала.

Узор, конечно же, повторяется в каждой из полос, но и только.

Если посмотреть с одной стороны, каждая полоса тянется сама по себе. Замысловатые изгибы и завитушки — в псевдо-романском стиле, сдобренном белой горячкой — уходят вверх и вниз безвкусно расставленными столбиками.

Однако с другого ракурса они соединяются по диагонали, и растянутые контуры разбегаются пологими косыми волнами, ударяя по глазам, словно подхлестнутые прибоем густые водоросли.

Весь узор вытянут и горизонтально, по крайней мере так кажется, и я до изнеможения пытаюсь определить порядок его движения в этом направлении.

Для оклейки фриза использовали горизонтальную полосу, и это дивным образом лишь усиливает путаницу и неразбериху.

В одном конце комнаты обои почти не тронуты, и вот там, когда гаснет отраженный свет, и закатное солнце впивается в стену, я почти явственно вижу свечение: нескончаемые причудливые фигуры вырисовываются вокруг центральной точки, а затем стремительно разбегаются в стороны и гаснут.

Я очень устала вглядываться. Думаю, нужно вздремнуть.

Сама не знаю, зачем все это писать.

Мне не хочется об этом писать.

И сил, похоже, нет.

К тому же я знаю, что Джон сочтет это абсурдом. Но я должна как-то выражать чувства и мысли — ведь это приносит огромное облегчение!

Но постепенно усилия становятся больше облегчения.

Теперь я постоянно чувствую ужасную лень и то и дело ложусь передохнуть.

Джон говорит, что нельзя терять силы, и заставляет меня поглощать рыбий жир, общеукрепляющие препараты и другие таблетки, не говоря уже о пиве, вине и мясе с кровью.

Милый Джон! Он так нежно любит меня, и ему тяжело видеть, как я болею. На днях я попыталась серьезно поговорить с ним, поведать, как мне хочется, чтобы он отпустил меня погостить у кузена Генри и Джулии.

Но он ответил, что я не смогу поехать к ним, что там я продержусь недолго. А у меня не получилось твердо настоять на своем, потому что я расплакалась, не успев закончить.

Мне становится все труднее собираться с мыслями. По-моему, это от нервов.

Милый Джон подхватил меня на руки, отнес наверх, уложил на кровать, сел рядом и читал вслух, пока у меня не заболела голова.

Он называл меня своим сокровищем, отрадой и всем, что у него есть в жизни, умолял заботиться о себе ради него и поскорее выздоравливать.

Он утверждал, что никто, кроме меня самой, не поможет побороть болезнь, и призывал мобилизовать волю и самообладание, не позволяя глупым фантазиям взять верх.

Одно меня утешает: ребенок здоров и счастлив, и ему не нужно жить в комнате с этими жуткими обоями.

Если бы мы не заняли эту комнату, в ней бы обосновался наш малыш. Как удачно все повернулось! Я бы ни за что на свете не допустила, чтобы мой мальчик, такое впечатлительное дитя, жил здесь.

Раньше я об этом не думала, но как же хорошо, что Джон поселил здесь меня. Сами понимаете, я переношу эту обстановку куда легче, чем ребенок.

Конечно, больше я и словом не обмолвлюсь — я слишком умна, — но все-таки продолжу наблюдать за обоями.

В них есть нечто, чего никто, кроме меня, не знает и никогда не заметит.

С каждым днем все четче проступают неясные очертания за основным рисунком.

Форма у них всегда одна и та же, только их становится больше.

Эти очертания похожи на согнувшуюся женщину, медленно движущуюся за главным узором. Мне это совсем не нравится. Удивительно… Я начинаю думать… Мне хочется, чтобы Джон увез меня отсюда!

Мне трудно говорить с Джоном о болезни, потому что он очень умный и так меня любит.

Но прошлой ночью я все-таки попыталась.

Светила луна. Ее сияние заливало все вокруг, как и солнечные лучи.

Иногда я просто не выношу ее вида, она так медленно ползет по небу, поочередно заглядывая то в одно, то в другое окно.

Джон спал, и мне очень не хотелось его будить, поэтому я сидела смирно и глядела на движущиеся по вспучившимся