Золото тигров. Сокровенная роза. История ночи. Полное собрание поэтических текстов - Хорхе Луис Борхес Страница 3

зеленоватое небо не рухнуло

в изнеможенье, пролилось водою и мраком.

Силы стихий объединились,

мир наполнился ненавистью и отвращением.

Но когда радуга благословила

вечернее небо

и сады напитались

ароматами влажной земли,

мы вновь пустились в свой путь по улицам,

будто по вновь обретенным поместьям.

В каждом оконном стекле билось великое солнце,

в каждой искре дрожащей листвы

пело бессмертие лета.

Пустая комната

Красное дерево

в смутном мерцанье шпалер

длит и длит вечеринку.

Дагеротипы

манят мнимой близостью лет,

задержавшихся в зеркале,

а подходишь – мутятся,

как ненужные даты

из памяти стершихся празднеств.

Сколько лет нас зовут

их тоскующие голоса,

едва различимы теперь

ранним утром далекого детства.

Свет наставшего дня

будит оконные стекла

круговертью и гамом столицы,

все тесня и глуша слабеющий отзвук

былого.

Pocac

В тиши гостиной,

где цедят время строгие часы,

уже не горяча и не тревожа

крахмальную опрятность покрывал,

чуть охладивших алый пыл каобы,

укором друга кто-то уронил

зловещее и родственное имя.

И лег на время

профиль палача,

не мрамором сияя на закате,

а навалившись мраком,

как будто тень далекого хребта,

и бесконечным эхом потянулись

улики и догадки

за беглым звуком, брошенным мельком.

Своею низостью вознесено,

то имя было разореньем дома,

безумным обожаньем пастушья́

и страхом стали, холодящей горло.

Забвение стирает долг умерших,

оплаченный натурою смертей;

они питают Время,

его неутомимое бессмертье,

чей тайный суд за родом губит род

и в чьей до срока отворенной ране —

последний Бог в последнее мгновенье

ее закроет! – вся людская кровь.

Не знаю, был ли Росас

слепым клинком, как верили в семье;

я думаю, он был как ты и я —

одним из многих,

крутясь в тупой вседневной суете

и взнуздывая карой и порывом

безверье тысяч.

Теперь неизмеримые моря

простерты между родиной и прахом.

И жизнь любого, сколь бы ни жалка,

торит свой путь в ничтожестве и мраке.

И Бог его уже почти забыл,

и это милость, а не поношенье —

отсрочка бесконечного распада

минутным подаянием вражды.

Конец года

Не символическая

смена цифр,

не жалкий троп,

связующий два мига,

не завершенье оборота звезд

взрывают тривиальность этой ночи

и заставляют ждать

тех роковых двенадцати ударов.

Причина здесь иная:

всеобщая и смутная догадка

о тайне Времени,

смятенье перед чудом —

наперекор превратностям судьбы

и вопреки тому, что мы лишь капли

неверной Гераклитовой реки,

в нас остается нечто

незыблемое.

Мясная лавка

Гнуснее, чем публичный дом,

мясная лавка – оскверненье улиц.

Сверху, с несущей балки,

коровья слепая голова

ведет шабаш

искромсанного мяса и мраморных разделочных столов

величаво, с отстраненностью идола.

Предместье

Гильермо де Торре

Предместье – точный слепок, отпечаток нашей скуки.

Мой шаг сбивается, хромаю,

когда плетусь навстречу горизонту,

оказываюсь меж домов,

четырехугольных ячеек,

в кварталах разных, одинаково безликих,

словно они, кварталы, —

тупое, монотонное воспроизведенье

единого квартала, одно и то же.

Выгул, неухоженный газон,

безудержно теряющий надежды,

зияет пятнами камней, домов и улиц,

я различаю в бездонных далях

раскрашенный картон игральных карт заката,

и в этот миг я ощущаю, чувствую Буэнос-Айрес.

Город этот, я знаю, я уверен твердо, —

мое и прошлое, и будущее, и, более всего, мое сегодня;

годы, что провел я на чужбине, в Европе, – иллюзия,

я есмь и только здесь, и буду здесь: в Буэнос-Айресе.

Стыд перед умершим

Свободен от надежд и сожалений,

абстракция, неуловимость, нечто

безвестное, как завтра, каждый мертвый —

не просто мертвый, это смерть сама.

Бог мистиков, лишенный предикатов,

умерший не причастен ни к чему,

сама утрата и опустошенность.

Мы забираем всё,

последний цвет и звук:

вот двор, который взглядом не обнимет,

вот угол, где надежду ожидал.

И даже эти мысли,

наверное, не наши, а его.

Как воры, мы на месте поделили

бесценный скарб его ночей и дней.

Сад

Пропасти,

суровые горы,

дюны,

пересеченные от края до края тропами,

лигами, метрами песка и ненастий,

что рождаются в сердце пустыни.

На склоне раскинулся сад.

Крона каждого дерева – джунгли, кипень листвы.

Деревья строят осаду

на склонах стерильно пустых холмов,

торопят пришествие сумрачной ночи

в море безбрежное листвы безучастной.

Весь этот сад – луч тишины и покоя,

что освещает и место, и вечер.

Маленький сад – словно крохотный праздник

среди убогой бедности нашей земли.

Нефтяные месторождения, Чубут, 1922

Надгробная надпись на чьей-то могиле

Надгробный мрамор хранит молчаливый покой,

без лишних слов, не нарушая всесилья забвенья,

молчит немногословно

об имени, мыслях, событиях и отчизне.

Вынесен приговор, осужден этот бисер на мрак и молчанье,

потому мрамор не в силах поведать то, о чем молчат люди.

Самое главное в жизни, пришедшей к финалу, —

страстная дрожь и надежда,

жестокое чудо: чувствовать боль; и удивление наслажденья —

все это не исчезает, вечно длится, без перерыва.

Слепо, настойчиво требует продолженья душа

в преддверии жизни иной,

в час, когда ты – всего лишь беглый отблеск и парафраз

тех, кто не от мира сего, не отсюда, и тех,

кто станет