Тадеуш Бреза - Лабиринт Страница 30

-Да.

- Я догадался об этом. Он человек с большими связями в курии. Я не допускаю, чтобы у вас отобрали пропуск, не сообщив ему об этом заранее. Вы должны с ним сейчас же переговорить и выяснить, в чем тут дело.

- Бесцельно, - возразил я.

- А почему?

Тогда я ему объяснил, почему я уверен, что Кампилли ничего тут не сделает. Его заранее обо всем уведомили, а он при встрече со мной словно воды в рот набрал. Значит, не хочет вмешиваться.

Вероятно, кому-то, с чьим мнением он считается, не понравилось, что я хожу в библиотеку. Например, прелату Кулеше или другому высокому лицу из среды польской белой эмиграции.

Услышав это, Малинский пожал плечами.

- Чистая фантазия! - иронически заметил он. - Кампилли имеет больше весу, чем десять Кулеш! Я очень хорошо знаю курию и кто как в ней ценится и не бросаю слов на ветер. Могу вас также заверить, что дело не в вашей особе. Кампилли-это Кампилли, его рекомендация-не пустяк, но он вас не рекомендовал бы, если бы ваша биография вызывала у него сомнения, да и в библиотеку вас бы не допустили, не проверив, все ли в порядке.

У него не было сомнений, библиотека проверила, и примите как абсолютную истину, что тогда вы были чисты как стеклышко. До сегодняшнего дня или до вчерашнего-безразлично. За эти дни, за это время, вероятно, случилось нечто новое, и отношение к вам сразу изменилось. Вот почему дали отбой. Вот почему поднялась паника. Но что такое? Что это такое?

- На моей совести нет ничего. Я ни в чем не виноват.

Ручаюсь вам.

Он поморщился.

- Вы все принимаете на свой счет. А между тем, представьте, что сами по себе вы в порядке, а вокруг вас ведется какая-то темная игра. Я держусь в стороне от курии, так что не знаю, в чем там дело. Но люди, которые стоят к ней ближе, уже что-то почуяли. Это ясно!

Мы въехали в маленький городок. Замусоренный, грязный.

Одна улица, другая, третья, площадь. Еще один поворот, и вдруг открывается вид на десятки мачт, белые корпуса кораблей, барки: порт.

- Это Фиумичино, - объяснил Малинский. - Рыбацкий порт и весьма захудалый пляж. Мы можем здесь спокойно поговорить.

Знакомых не встретим.

Он остановил машину возле большой беседки с видом на море.

Мы вошли в беседку. Малинский заказал какую-то рыбу и подробно описал мне ее достоинства. К рыбе вино, по его мнению-тоже необыкновенное. Он обстоятельно обсуждал с кельнером все заказанные блюда. Я слушал краем уха. Когда же он закончил разговор с кельнером, вернулся к теме, которую уже частично осветил, и снова сказал, что старается держаться подальше от курии, хотя она фактически его кормит, - я стал слушать внимательней. Оказывается, он помогает благотворительным учреждениям и монашеским орденам обменивать товары, получаемые ими в дар из-за границы, - всякие ненужные предметы роскоши-на разные полезные вещи первой необходимости, а иногда и продавать эти товары, сообразуясь с тем, что в данный момент диктует положение на рынке.

- Помимо этого, я ни во что не вмешиваюсь. Тружусь.

Зарабатываю. В течение тридцати лет я был офицером, к старости стал коммивояжером. Как говорится: ничего не поделаешь. К счастью, я несколько лет занимался дипломатией. До войны был советником в Риме. Пришла война, меня прогнали.

Потом, когда перестали травить людей моего типа, я после смерти Сикорского вернулся на заграничную работу. На этот раз консульскую. Побывал в разных местах, пока наконец снова не попал в Рим. Благодаря этой службе познакомился с коммерцией.

После сорок пятого года пустил в ход свои наличные деньги и знакомства и занялся торговым посредничеством, о котором вам уже говорил. Не сую нос, куда не следует. Не гоняюсь за ватиканскими сплетнями. Склоками не пробавляюсь. Не подглядываю и не подслушиваю. И все же я знаю среду.

- Курию? - спросил я.

- Курию, - подтвердил он.

А потом:

- Вы согласны поговорить со мной откровенно?

- Разумеется!

- Правда ли, что ваш отец был врагом епископа Гожелинского?

- Нет.

- Вы можете это категорически опровергнуть?

- В последнее время они не питали друг к другу симпатии.

- Значит, все-таки?..

- Мне кажется, что враждебность и отсутствие симпатиивещи совершенно различные. Уверены ли вы, что здесь именно так оценивают отношение моего отца к епископу? Не скажете ли, кто вам это сообщил?

- Я уверен, что говорили о враждебности. О враждебности или ненависти, да, да! А что касается того, кто говорил, то, увы, я должен сохранить тайну. Скажу только, что я слышал об этом в одном монастыре. Даже уточню-в польском. Я как-то сказал, что у нас в "Ванде" остановился симпатичный молодой человек, приезжий из Польши. Там это было известно, речь зашла о вашем отце, и мои собеседники выразили сожаление именно по тому поводу, о котором я говорил.

У меня бешено заколотилось сердце.

- Это и есть, разумеется, источник всех интриг, - прошипел я сквозь зубы. - Монастырь и его сплетни. А между тем если кто кого ненавидел, если кто кого преследовал, так это епископ моего отца, а вовсе не наоборот! Можете от моего имени сообщить об этом своим монахам!

- Монахиням! - мягко поправил меня Малинский. - Старым добрым женщинам. Тихим и не имеющим никакого голоса в курии. Если они и насплетничали на вашего отца, так только богу в молитвах, прося его смилостивиться. Источник другой!

Теперь я с напряженным вниманием слушал, что он говорит. К сожалению, он отвлекся. Сперва потому, что кельнер подавал вино, салат, рыбу, и каждое новое блюдо Малинский встречал шутливым афоризмом. Затем куда-то запропастился бульдог.

Нашелся. Потом нужно было отведать рыбу, пока она горячая.

Наконец я не утерпел:

- Но где же первоисточник? Кто? Почему?

- А если предположить, что причина в епископе Гожелинском?

- Ведь он умер! - воскликнул я.

- Но память о нем жива. Разве нельзя предположить, что в курии решили создать культ его памяти и сам по себе этот факт стал помехой на вашем пути?

- Создать культ! - испугался я. - О чем вы говорите?

- Разве не понятно? - возразил он. - Вы, как сын консисториального адвоката, должны в таких вещах разбираться куда лучше, чем я-офицер, консул и коммерсант.

Он заплатил по счету и взял своего бульдога под мышку. Мы сели в машину и поехали в сторону Рима. Его слова душевно парализовали меня. Они меня испугали, хотя в них не было точности и видимой связи. Вопреки его предположениям я вовсе не был специалистом по церковным делам, однако я был достаточно в них сведущ, чтобы отвергнуть его гипотезу. Это правда, что епископа все уважали. Человек он был упрямый и злопамятный, но, несомненно, порядочный. Допустим, что даже больше того, намного больше, но ничего сверх заурядных достоинств и заурядных добродетелей. Разумеется, если применять к его личности не обычную меру, а такую, какая применима по отношению к священнослужителям и прелатам на руководящих постах. Он был выше своего окружения. Согласен. Против этого нельзя было возражать. Поэтому-то многие люди и считали епископа человеком выдающимся. Я тоже, всякий раз как о нем заходила речь, особенно в Риме, называл его выдающимся. Так мне советовал отец. Впрочем, я и сам не возражал. В моем положении было бы некрасиво принижать достоинства епископа.

Но это все! Все!

- Епископ умер в прошлую среду, - в конце концов я заставил себя ответить Малинскому. - Шесть дней тому назад, Я слышал, что в Ватикане решения принимают исподволь, после зрелого размышления. Почему же вдруг такая спешка?

- А кто же говорит о решениях! - вскричал Малинский. - Ничего подобного! Пришло сообщение о смерти. В некоторых монастырях и церквах провели богослужения. Заупокойные обедни, скажем, более торжественные, чем обычно. Только и всего.

- Но почему же как раз в данном случае более торжественные? - напирал я на него, требуя объяснения. - Ведь для Ватикана такая смерть не в новинку. Масштабы церкви так велики, что в Рим чуть ли не каждый день должны приходить скорбные вести.

Вероятно, только очень немногие из них вызывают здесь особый отклик, в таком духе, что могут всерьез возникнуть разговоры о культе.

- Не знаю, - ответил Малинский. - Я вас уже предупредил, что не разбираюсь в этих вопросах. Вы заметили, что к вам стали относиться настороженно: вас выставили из Ватиканской библиотеки; адвокат Кампилли, хоть он человек и влиятельный, не вступился за вас... Услышав об этом непосредственно из ваших уст, я поставил диагноз: вокруг вас ведется игра! Затем я вспомнил, что мне довелось услышать о вашем отце и покойном епископе и какой шум вызвала в Риме его смерть. Сопоставив одно с другим, я предложил диагноз самого общего характера. На этом моя роль кончается.

Я закрыл глаза и раза два потер влажными руками вспотевшее лицо. Чувствовал я себя скверно. Был измучен, разбит. Могу сказать, что в этот прекрасный день, с кристально чистым, прохладным воздухом, даже физически я чувствовал себя хуже, чем во все последние знойные дни с таким низким давлением, что сердце едва не лопалось. Я старался пересилить себя и поддерживать беседу, но Малинский сказал уже все, что знал, и теперь повторялся. Он выражал сожаление по поводу того, что мы раньше не поговорили, у него ведь с самого начала было такое намерение, и он мне предлагал свою дружбу с первого же дня.