Гейвин Максвелл - Кольцо светлой воды Страница 32

Несколько минут я утешал его и себя и только тогда заметил, что уздечка у него разорвана, и понял что многие часы, может быть сутки или больше, он был пленён как Авессалом, отчаянно пытаясь вырваться, ожидая помощи, которая так и не подоспела.

Понимаю, что эта сцена встречи и часы, предшествовавшие ей, некоторым читателям могут показаться противными. Я мог бы написать об этом и последующих событиях сухо и нечестно, отрицая наличие каких-либо чувств к этому существу, что могло бы обезоружить критиков, мог бы упредить обвинения в сентиментальности и мягкотелости, которые могу теперь навлечь на себя. Писатель, однако, несёт на себе обязанность быть честным, без этого его слова не имеют цены, и кроме того мои чувства к животным, несмотря на любое притворство, всё равно проявляются достаточно четко и откровенно. Я уже тогда знал, что Мидж значит для меня больше, чем большинство знакомых мне людей, что я буду скучать без его присутствия гораздо больше, чем без них, и мне не было стыдно от этого. При предпоследнем анализе я, пожалуй, знал, что Мидж предан мне беззаветнее, чем представители моего рода, и тем самым вызывает ответные чувства, в которых мы не торопимся признаться.

Когда я не находил Миджа в обычных его укромных местах, то прежде всего отправлялся к водопаду, так как он нередко проводил там один долгие часы, охотясь на одну большую форель, которая жила в большом омуте под водопадом, где он ловил молодых угрей или же играл с каким-либо плавающим предметом, который смыло вниз. Иногда он выходил из дому, неся с собой шарик пинг-понга, сосредоточенный и увлечённый им. Час спустя он всё ещё был у водопада, погружая шарик в воду и отпуская его там, отскакивал сам и подбрасывал его, по своему играя в водное поло с такой конечной целью, о которой сторонний наблюдатель мог только догадываться. Помню, однажды я пошёл искать его там и поначалу не нашёл, затем моё внимание привлекло к себе нечто красное на тёмной воде у кромки пены, и я увидел что Мидж плавает на спине и, вероятно, крепко спит, а на груди крепко сжимает алую гроздь рябины. Он частенько подбирал такие яркие предметы во время своих прогулок и не расставался с ними до тех пор, пока не отвлечётся каким-либо не менее привлекательным предметом. Я никогда не проводил опытов по определению его цветоощущения, но то ли случайно, то ли в результате отбора он предпочитал игрушки кричащих цветов.

Как-то раз я наблюдал за ним у водопада, фотографируя его, пока он кувыркался с шариком пинг-понга в глубоком омуте, оступился на покатом камне и очутился рядом с ним как был, вместе с камерой. Я только было направился домой переодеваться, как услышал чьи-то голоса. Между домом и водопадом проходит стена сухой кладки, и когда я подошёл к ней в сопровождении Миджа, то увидел, что ко мне приближается какой-то человек. Я с трудом узнал литературную редакторшу журнала "Нью-Стейтсмэн", с трудом, потому что она была одета не совсем обычно, а раньше я видел её только в городской обстановке. Мы обменялись приветствиями через стену и разговорились. Мидж взобрался на стену рядом со мной и стал наблюдать.

Так вот, у Миджа был один особый порок, о котором я до сих пор не упоминал, порок, который я был не в состоянии исправить, отчасти, вероятно, потому, что не понимал ни его причины, ни мотивации. Короче говоря, он любил прокусывать людям мочки ушей, - конечно же не со злости или в отместку, и, очевидно, не как преднамеренный акт враждебности или злой воли, - просто ему это нравилось. Он коллекционировал их, так сказать, не как Давид собирал крайнюю плоть филистимлян из вражды, а просто как дружелюбное увлечение. Он просто прокусывал их как искусный специалист по этому делу и, очевидно, был этим чрезвычайно доволен. К тому времени он уже давно не встречался с незнакомыми людьми, и у него не было возможности пополнить свою коллекцию, а я как-то совсем забыл об этой его прискорбной наклонности. Моя гостья опёрлась локтём на стену во время разговора, а голова её оказалась буквально в нескольких сантиметрах от Миджа. Мидж безо всяких предисловий вдруг вытянулся и прокусил ей мочку уха с хирургической точностью.

Это был её звёздный час. Я уже несколько раз видел, как Мидж прокусывает уши, и прекрасно знал, как люди реагируют в такой ситуации. То они слабо вскрикивают, то начинают что-то бормотать, то вдруг зловеще умолкают. Мне казалось, что я изучил уже все типы, но ошибся. Ни малейшим перерывом речи, ни даже намёком типа вздоха она не выдала того, что заметила случившееся. И только в глазах у неё, пока она продолжала говорить, появилось выражение невероятной ярости, полностью противоречившее тому, что она говорила.

Одной из немногих знакомых Миджа, кому удалось избежать этой отметины, если можно так выразиться, была Мораг. В самом начале моего знакомства со своим крестником Мидж прокусил мне оба уха, так что у меня теперь был иммунитет.

Только к двоим людям, кроме меня, он питал такую ураганную любовь: к Мораг и Кэтлин Рейн. Хотя степень его демонстративной любви к каждому из нас не очень-то отличалась, она была всё-таки разной, с каждым из нас у него сформировались совершенно особые отношения. С Кэтлин, простое присутствие которой приводило его в экстаз, он был груб и буен, неистово навязчив, и при каждом удобном случае пользовался её услугами. Она, в свою очередь, обрела какую-то странную общность с ним и безропотно выносила его самые экстравагантные выходки. С Мораг он был более мягок, не так агрессивен в своей любви, а со мной более почтителен и гораздо более покладист при выполнении команд. Именно вокруг нас троих замыкалась орбита его интересов, когда он не погружался в свой немыслимый мир волн и воды, тусклых зелёных глубин, колыхаемых прибоем морских водорослей. Мы были его Троицей, и он относился к нам так же, как жители средиземноморья относятся к своей: со смешанным чувством доверия и злоупотребленья, страсти и раздраженья. И в свою очередь каждый из нас по-своему был зависим, как и боги, от его поклонения, я, пожалуй, больше всех, по тому что он принадлежал к единственному виду из всех живых существ, который когда-либо носил моё имя.

Глава 10

Осенью я вернулся с Миджем в Лондон, и при своём обычном добродушии он быстро приспособился к отсутствию своего любимого ручья и побережья. Во время автомобильной поездки из Камусфеарны в Инвернесс, глубоко и крепко уснув, он, казалось, отбросил свою дикую природу и проснулся, преобразившись в домашнее животное. В привокзальной гостинице он лежал у моего кресла, пока я пил чай, и когда официантка принесла ему блюдечко молока, он стал деликатно лакать его, совсем как кошка из гостиной, не разбрызгав ни капли. В спальный вагон первого класса он вошёл как бывалый путешественник, а на следующее утро в квартире он вроде бы был вполне доволен своим прежним окружением. Он также быстро вошёл в свой прежний ритм жизни: угри в ванне, прогулки по мрачным лондонским улицам и даже, не без некоторых треволнений с моей стороны, послеобеденные покупки в магазине у Хэрродза. В одном местном магазинчике ему разрешили самому выбирать себе покупки. Как я уже упоминал, у него была страсть к резиновым игрушкам, особенно к тем, которые пищат и гремят, когда их потрясёшь. Неподалёку от моего дома находилась лавочка, где была масса таких редкостей, как резиновые фрукты и булочки, взрывающиеся сигары, полные с виду рюмки, из которых не выливалось ни капли жидкости, даже муляжи из папье-маше в виде помёта кошек и собак, - полный набор для любителей вещественных шуток. Тут я однажды заколебался было между свистящим шоколадным эклером и резиновой скумбрией, которая извивалась, и тогда продавец сказал: "А почему бы не дать ему выбрать самому, сэр?" и положил обе игрушки на пол. К удивлению продавца Мидж бросился к эклеру и после этого он всегда выбирал себе игрушки сам, и с триумфом нёс их домой. Эклер был совсем как настоящий, и когда он проходил мимо какого-то кабачка на углу, оттуда, слегка покачиваясь, вышел какой-то человек и, увидев Миджа, остановился как вкопанный.

- Боже мой, - тихо проговорил он, а кто-то позади него крикнул:

- Ну вот опять, Билл, опять всякая чертовщина!

В то время Мидж как бы обладал каким-то особенным качеством невосприимчивости к физической боли, которая была чуть ли не волшебной. Несмотря на все предосторожности с моей стороны он ухитрился упасть с антресолей на паркетный пол, но при этом повёл себя так, как будто бы упал на пуховую перину. В другой раз ему прищемили голову в дверях, а он даже не пискнул, и, наконец, он изжевал на кусочки лезвие бритвы. Я куда-то уходил в тот вечер и оставил ему помещение за кухней, ванную комнату, можно сказать, с полной ванной воды, и за ней ещё был чулан, где у него было собственное потрёпанное кресло и электрокамин на стене, который обогревал его. Когда я вернулся, открыл дверь в ванную и позвал его, то ответа не последовало. Я вошёл и увидел, что воды в ванне нет, на дне лежит разломанная на две части моя безопасная бритва, а вокруг валяются раскрошенные осколки лезвия. Мне сразу как-то не пришло в голову, что, как это ни невероятно, раз нет крови, то выдра должна быть цела. Я прошёл в чулан, ожидая увидеть в кресле под теплым абажуром её труп. Но там, среди подушек он удовлетворённо запищал, как бы сознавая, что выполнил сложную задачу, проявив при этом инициативу и выдумку. Насколько мне удалось выяснить, у него не было ни малейшей царапины.