Когда нет прощения - Виктор Серж Страница 34

– Итак: мы слабы, полуразбиты, вдвойне непобедимы, ибо победить нас можно, лишь уничтожив, а это совершенно невозможно. Если говорить конкретно, мы продолжаем бороться в самом отчаянном положении. Хорошие технические специалисты, напичканные Клаузевицем, Мольтке, Шлиффеном, Людендорфом, Фошем, сочли бы войну проигранной по множеству причин. Мы же думаем лишь о наступлении, даже если для этого поначалу надо отступить. Да, надо. Принцип нашего военного искусства: отступление – это подготовка к контратаке, бегство готовит продвижение вперед, поражение рассматривается как маневр… Другой принцип: стратегия – это не партия в шахматы, разыгранная с помощью множества технических приспособлений, это, прежде всего, схватка воль. Враг жесток технически, мы должны быть менее гуманными, более твердыми, более дикими, прежде всего, по отношению к самим себе. О’кей?

– О’кей.

– Мы хуже питаемся, хуже одеты, но у нас более суровая дисциплина. Наши офицеры имеют право, даже обязаны убить на месте бойца, бежавшего с линии огня – это замечательно, хотя ни в одной цивилизованной стране не осмелятся издать подобный указ. Командир – человек, который имеет право убивать и ставит это право выше всех других. Мы в бою свободнее противника, более воодушевлены, прежде всего, потому, что защищаем родную землю, а также потому, что в себя верим больше, чем в технику. Таким образом, техника, которой мы отнюдь не пренебрегаем, служит раскрепощенному человеку, а не господствует над солдатом-винтиком… Если мы вдруг станем полагаться на технику больше, чем на человека, мы себя погубим…

Подозреваю, что враг сознательно не торопится со взятием нашей позиции, выжидает подходящего момента. Ждет своего часа, чтобы наверняка завоевать hinterland[8], захватить важный порт, а не изолированный голодный город… Это было бы разумно, но момент упущен, упущен окончательно. В стратегии, как и в жизни, упущенные возможности не вернуть… Единственный действенный фактор, который ему неподвластен – это время, великолепный фактор бездействия…

– Не поняла…

– Нет, все совершенно понятно… Бездействие никогда не бывает полным, идет накопление сил для действия… Мы умеем воевать, бездействуя, что означает дать созреть возможностям и силам вместо того, чтобы губить их… Другая слабость противника в том, что он более целостный, чем мы, его люди движутся все как один, механически; если эту массу расколоть надвое, обе части начнут мешать друг другу… Мы же всегда инстинктивно последовательны, даже в самой своей непоследовательности. Наши люди склонны к неистовству, панике, бегству, самобичеванию, и тогда беглецы становятся храбрейшими бойцами в мире. В нашем беспредельном смирении кроется беспредельная сила. Сомневаюсь, что средний немец может полностью смириться с этой войной, которая означает для него невыносимые лишения и, весьма вероятно, бессмысленную гибель. Для нас эти вопросы не столь важны, мы не верим ни в благополучие, ни в смерть, ни в личность и…

Старый офицер умолк, не окончив фразы. Дарья сделала вид, что не заметила этого.

– …Ибо мы просто верим в самих себя, и наши идеи – лишь отражение нас самих, того смутного, что свойственно всем нам и пробивается к сознанию… Нигде идеи, даже самые невероятные, не являются столь живучими, как у нас. Над всеми нашими различиями у нас есть нечто общее, конечное, гармонизирующее понятие смерти, убийства и грабежа, необходимое для ведения войны, как и наша любовь к мирной земле и к человеку; как и наша рабская покорность и мятежное чувство справедливости… Мы искореняем ошибки каленым железом…

– Вы член партии, товарищ капитан?

– Сочувствующий. Профессионал. Я люблю войну как искусство. Абстрактное мышление, диалектика, математика, хирургия, патриотизм, раскрытие бессознательного, паранойя… Понимаете?

Последнее замечание. Мы здесь, на службе – глаза, уши, антенны, счетный аппарат и воображение армии. Почти всегда расшифровываем то, что не поддается расшифровке. В случае серьезной ошибки прощения нет, все по справедливости. А теперь переоденьтесь в форму, меня ждут дела.

Дарья начала свою службу с анализа писем военнопленных. Полдюжины человек разбирали конверты, доставленные с линии фронта, в которых на запачканной бумаге запечатлелась суть человеческих жизней, принесенных в жертву. Фотографии: смеющаяся молодая женщина у садовой калитки, младенец, длинноусый господин рядом с полной печальной дамой; бассет с человечьими глазами; обнаженные женщины; деревенская улица… Младший лейтенант Эфрос собрал вокруг стола целую команду, чтобы в лупу разглядывать исполненные экстравагантного эротизма маленькие оттиски, найденные в записной книжке гауптмана Лазаруса Майстера… «Свинья!» – восклицал в восторге Эфрос. Он демонстративно положил эти изображения в конверт «передать начальнику», и каждый подумал, что и сам наверняка стащил что-то для себя… Дарья заинтересовалась записной книжкой гауптмана Майстера. Кроме адресов в ней имелись изречения Шопенгауэра и фюрера. Она прочитала: «Защищаясь от евреев, я сражаюсь в защиту дела Господня» («Майн Кампф», с. 72). На полях Майстер приписал: «Евреек». Неужели этот негодяй не знал, что Бог был сыном Израиля, рожденным дочерью Израиля? «Что с ним сталось, с этой свиньей? – спросила Дарья. – Убит?» А про себя подумала с особым чувством: «Я есмь Путь, Истина и Жизнь…» Она надеялась, что Майстер мертв, и удивилась, услышав: «Нет, бумаги доставили из лагеря для военнопленных…» К ее омерзению примешалась грусть, и все же она была довольна, что этот человек жив.

Возвратившись к своему столу, возле печки, она принялась за письма, написанные крестьянкой из Вюртемберга своему мужу. «Дорогой любимый Альбрехт…» У детей все в порядке, две коровы отелились, Герман прислал материю из Парижа, польские пленные работают лучше, чем французы, но одного из них только что забрали в тюрьму, его, вероятно, расстреляют, потому что он спал с вдовой Г…, «какая свинья, представь себе, когда ее допрашивали, она ответила, что мужчина всегда мужчина, но мы ей все-таки послали молоко и мармелад…» Ничего интересного. Мужчина всегда мужчина. «Я есмь Путь, Истина и Жизнь…» Дарья подняла глаза на пожелтевший плафон лампы. В пакете неотправленных писем первого сержанта Вильгельма-Ганса Гутермана она нашла историю, резюме которой составила с приложением выдержек и замечаний.

В последующие дни она не раз думала об этом… В маленьком украинском городке, где его подразделение стояло гарнизоном, Гутерман встретил на рынке светловолосую, «как у нас», девушку, которую звали Светлана, Клара. Он нашел ее «сильной и умной», опять-таки «как у нас», и, наверно, гулял с ней по берегу пруда. «Украинцы – хороший народ, – отмечал он, – они похожи на наших предков-германцев…» Светлана забеременела, Гутерман «строил планы» по отправке ее в Тюрингию, в свою семью, в качестве остарбайтера, но она неожиданно отказалась покидать родину, а он ожидал отправки вместе с