Росгальда - Герман Гессе Страница 34

– Ну, расскажите мне еще о вашем мальчике, – поощрительно сказал он. – Мне кажется, он очень нервный, и нам с вами придется хорошенько поухаживать за ним. С желудком у него пустяки. Он непременно должен опять начать есть. Тонкие, питательные вещи: яйца, бульон, свежие сливки. Попробуйте дать ему яичный желток. Если он охотнее ест сладкое, разбейте его в чашке с сахаром. А теперь скажите, не бросилось ли вам в глаза еще что-нибудь в нем?

Встревоженная и в то же время успокоенная его уверенным и ласковым тоном, она начала рассказывать. Больше всего ее пугала безучастность Пьера. Ему все равно, просят ли его, или бранят, – он равнодушен ко всему. Она рассказала о книжке с картинками, и он кивнул головой.

– Не трогайте его! – сказал он, вставая. – Он болен и в данный момент не ответствен за свои выходки. Оставляйте его по возможности в покое! Если у него будет болеть голова, прикладывайте лед. А вечером сделайте ему теплую ванну и держите его в ней подольше, – это усыпляет.

Он простился и не позволил ей проводить себя по лестнице.

– Смотрите, чтобы он сегодня что-нибудь съел! – еще раз сказал он, уходя.

Внизу он вошел в открытую дверь кухни и спросил камердинера Верагута.

– Позовите сюда Роберта! – приказала кухарка служанке. – Он должен быть в мастерской.

– Не нужно, крикнул доктор. – Я сам пойду туда. Нет, не надо, я знаю дорогу.

Он вышел из кухни с шуткой и, внезапно став серьезным и задумчивым, медленно зашагал под каштанами.

Фрау Верагут еще раз обдумала каждое слово, сказанное врачом, и никак не могла прийти к какому-нибудь заключению. Очевидно, он относился к нездоровью Пьера серьезнее чем раньше, но, в сущности, он не сказал ничего плохого и был так спокоен, что, по-видимому, серьезной опасности не было. Вероятно, это просто состояние слабости и нервного возбуждения, и нужно только терпение и хороший уход.

Она пошла в гостиную и заперла рояль, чтобы Альберт как-нибудь не забылся и не начал вдруг играть. И она стала обдумывать, в какую комнату можно было бы перенести инструмент, если бы это затянулось.

От времени до времени она ходила взглянуть на Пьера осторожно открывала дверь и прислушивалась, спит ли он, не стонет ли. Он лежал с открытыми глазами и апатично смотрел перед собой, и она печально уходила. Это равнодушие, замкнутость и угрюмость пугали и огорчали ее больше, чем самые сильные боли; ей казалось, что какая-то странная, призрачная пропасть отделяет его от нее, какие-то отвратительные, упорные чары, которых не могут разбить ее любовь и заботы! Здесь прятался низкий, гнусный враг, приемов и злых намерений которого никто не знал и для борьбы с которым не было оружия. Может быть, это готовилась какая-нибудь лихорадка, скарлатина или какая-нибудь другая детская болезнь.

Несколько времени она уныло сидела в своей комнате. Ей бросился в глаза букет спиреев; она нагнулась над круглым столом, красновато-коричневое дерево которого тепло и мягко блестело под белой прозрачной скатертью, и, закрыв глаза, погрузила лицо в мягкие летние цветы, упиваясь их сильным, сладким ароматом, в глубине которого ощущался таинственный горьковатый привкус.

Слегка опьяненная, она снова выпрямилась и рассеянно обвела взглядом цветы, стол и всю комнату. И вдруг волна горечи и печали залила ее душу. Во внезапном ясновидении ей представилась комната и стены, ковры и цветочный столик, часы и картины чуждыми и неимеющими отношения ни к ней, ни друг к другу. Она видела ковер свернутым, картины упакованными и все нагруженным на телегу, которая должна была увезти все эти вещи, не имевшие больше ни родины, ни души, в новое, неизвестное, безразличное место. Она видела Росгальду пустой, с запертыми дверями и окнами, из клумб сада глядели на нее запустение и горе разлуки.

Это был лишь момент – тихий, но настойчивый зов из мрака, мимолетное, отрывочное отражение будущего. И из глубины слепой жизни чувств настойчиво переходило в сознание: скоро она со своим Альбертом и больным Пьером останется без родины, муж покинет ее, и навсегда в душе ее останется холод и оцепенение стольких потерянных, лишенных любви лет. Она будет жить для детей, но собственной прекрасной жизни, которой она когда-то ждала от Верагута и на которую до последних дней хранила в глубине души тайную надежду, у нее больше не будет. Теперь уже поздно. И ей было холодно от сознания этого.

Но сейчас же ее здоровая натура возмутилась против такого малодушия. Ей предстояло тревожное время, Пьер был болен, и каникулы Альберта скоро кончались. Нет, это не годится, чтобы теперь и она размякла и стала прислушиваться к своей душе. Сначала пусть Пьер выздоровеет, Альберт уедет, а Верагут отправится в Индию, тогда будет время жаловаться на судьбу и выплакать себе глаза. Теперь же это не имеет никакого смысла, она не имеет на это права, нечего и думать об этом.

Вазу с цветами она поставила за окно. Она пошла в свою спальню, налила на носовой платок одеколону и помочила себе лоб, поправила перед зеркалом свою строгую, гладкую прическу и спокойными шагами направилась в кухню, чтобы самой приготовить завтрак для Пьера.

Немного погодя она вошла в комнату мальчика, усадила его на постели и, не обращая внимания на его сопротивление, строго и осторожно стала кормить его с ложечки яичным желтком. Затем она вытерла ему губы, поцеловала его в лоб, поправила постель и внушила ему, что теперь он должен быть умницей и немного поспать.

Когда Альберт вернулся с прогулки, она увела его на веранду, где легкий летний ветерок трещал в туго натянутых полосатых маркизах.

– Доктор опять был, – сообщила она. – Он находит, что у Пьера нервы не в порядке, ему нужен полный покой. Мне очень жаль тебя, но играть на рояле теперь совсем нельзя будет. Я знаю, это жертва, мой мальчик. Может быть, было бы хорошо, если бы ты уехал на несколько дней в горы или в Мюнхен? Погода стоит такая хорошая. Папа, наверно, ничего не имел бы против.

– Спасибо, мама, какая ты милая! Я, может быть, и в самом деле уеду на денек, но не больше. Ведь у тебя никого нет, кто был бы с тобой, пока Пьер в постели. И потом мне пора взяться за уроки, я все время ничего не делал. Лишь бы только Пьер поскорей выздоравливал!

– Хорошо, Альберт, это славно с твоей стороны. Теперь, в самом деле,