Голые среди волков - Бруно Апиц Страница 35

Товарищи испугались: вдруг что-нибудь не так? Но он отмолчался.

– Ищите, – говорил он, равнодушный ко всем упрекам и сомнениям. – Тому, кто найдет оружие, отдам свой хлебный паек за неделю.

Ван Дален, работавший в лазарете, облазил все закоулки. Кодичек и Прибула, когда им представлялся случай побывать в лазарете, обшаривали взглядом все места, которые, по их мнению, могли служить тайником. Эта игра в прятки вызывала у них досаду, а Бохова веселила. Только Богорский не принимал в ней участия.

– Уж если Герберт возьмется, то сделает, как надо!

Однажды в воскресный день в конце августа Бохов, Кодичек и Прибула направились в лазарет. К ним присоединился ван Дален. И вот все четверо сели на скамью напротив главного барака. Они пришли сюда, потому что Бохов согласился наконец показать им тайник.

– Ну же, ты говорить, где они, – торопил его Прибула. Он подразумевал карабины.

Бохов улыбнулся.

– Да ты сидишь перед ними!

Прибула и другие стали посматривать украдкой на стену барака. Бохов помог им, указав головой на зеленые цветочные ящики под окнами. В ящиках цвела красная герань.

Ван Дален смекнул первым.

– Там, внутри? – пораженный, прошептал он.

Бохов подтвердил взглядом. Все безмолвно уставились на цветочные ящики. Бохов дал товарищам вдоволь полюбоваться.

– Согласились бы вы со мной, – спросил он, – если бы я предложил вам это хранилище?

Никто не ответил, но все явно были недовольны.

– Это рискованно, – сказал наконец ван Дален.

– Зато надежно, – возразил Бохов. – Кто ищет спрятанное, роется в углах, но проходит мимо всего, что лежит у него под носом, а кроме того…

Бохов запнулся. С дороги к главному бараку направлялся эсэсовец. Он прошел мимо цветочных ящиков, не обращая на них внимания, но перед последним, ближайшим к двери, остановился. Что-то в этом ящике заинтересовало его. Прибула испуганно схватил Бохова за руку. Они увидели, как эсэсовец выпрямил цветок, свисавший из ящика, и вдавил его стебель в землю. С невероятным напряжением они следили за действиями эсэсовца. Бохов спокойно улыбался. И как только эсэсовец вошел в барак, он продолжил прерванную фразу:

– …а кроме того, сентиментальная бестия губит людей, но не цветы…

Все молчали. Эта сцена их убедила.

– Задание выполнено, – спокойно сказал Бохов. – Вещи спрятаны надежно, в любое время под рукой, и Кён тщательно завернул их в промасленные тряпки.

При расставании Бохов прищурил один глаз.

– Могу я оставить хлебный паек себе?

Ван Дален, качая головой, ушел в лазарет. Прибула в знак одобрения дал Бохову тумака.

Бохов рассмеялся.

Зима прошла. Герань давно завяла. А цветочные ящики по-прежнему стояли под окнами, не привлекая внимания. Земля в них была сухой и невзрачной…

Теперь уже Бохов не был так спокоен, как тогда. Он пошел к Богорскому. Дорог был каждый час, ибо каждый час можно было ждать беды. Боясь упустить время, Бохов решился нарушить заповедь осторожности. Может быть, удастся посоветоваться с Богорским без помех. На помощь пришел случай.

Шарфюрер бани торчал в своей комнате, душевая была пуста, а заключенные заняты тем, что перетаскивали в дезинфекционное отделение одежду прибывших с последним этапом. Богорский был там же. Недолго думая, Бохов схватил охапку тряпья и понес ее в дезинфекционную. Богорский, разгадав его маневр, незаметно пошел вслед за ним. Заключенных нечего было опасаться, а в дезинфекционной им никто не помешает. Они встали за грудой одежды; оттуда была видна дверь. Богорский уже знал об аресте.

– Если расколют Гефеля… если он не выдержит…

Они молча посмотрели друг на друга. Богорский развел руками. Он не знал, что сказать. Опасность была столь велика, что они едва решались о ней говорить. Темная и зловещая, она горой надвигалась на них. Они понимали свою беспомощность. Что могут они сделать, если Гефель назовет хоть одно имя?

Тогда цепь размотается! И потянет всех в пучину. Как хорошо ни была законспирирована их организация, она все же состояла из людей, правда, решительных, готовых встретить любую опасность, но тем не менее живых людей. А там, в строго изолированных камерах карцера, царили другие законы. Там человек был наедине с самим собой; а кто может сказать о себе, что, несмотря на телесные и душевные пытки, он останется твердым, как сталь, и не превратится в жалкую тварь, в истерзанный ком человеческой плоти, в котором перед лицом страшной боли и неизбежной мучительной смерти не возобладает животный страх и не окажется сильнее воли и мужества? Каждый из них дал клятву скорее умереть, чем совершить предательство. Но дать клятву – одно, а сдержать ее – другое, и тут все зависит от силы духа человека, которую не определишь заранее.

Быть может, уже в эту минуту Гефель лежит изувеченный, с трепетом думает о жене и детях и, слабея, называет одно-единственное имя, имя, которое он, возможно, считает не столь важным. И вот цепь начинает разматываться…

Кто из тысячи членов групп Сопротивления может с уверенностью сказать, что там, в карцере, у него окажется достаточно сил, чтобы выстоять до конца?

– Провал вполне возможен, – прошептал Бохов.

Богорский, задумчиво глядевший в одну точку, печально улыбнулся, как бы отметая путаницу неспокойных мыслей и преодолевая минутную слабость.

– Что будет, – тихо произнес он, – мы не знаем. Мы еще ничего не знаем.

Лицо Бохова помрачнело.

– Мы должны доверять Гефелю, – сказал Богорский.

– Доверять, доверять! – рассердился Бохов. – Ты так уверен, что он выдержит?

Богорский поднял брови.

– Разве ты можешь знать это обо мне? Или о себе? Или о других?

Бохов недовольно отмахнулся от жестоких вопросов.

– Конечно, никто этого о себе не знает. Вот потому-то Гефелю и не следовало впутываться в историю с ребенком. С самого начала. Ну а что вышло? Сперва он прячет ребенка у себя, потом грубо нарушает дисциплину, а теперь сидит в карцере и…

– Ты тоже допустил ошибку.

– Я?.. – вспыхнул Бохов. – При чем тут я?

– Ты говоришь, это не твое дело, это дело Гефеля.

– Ну и что? – возразил Бохов. – Разве я не приказал Гефелю убрать ребенка из лагеря?

– Кто это приказал? Твое сердце это приказало?

Бохов всплеснул руками.

– Ради бога, Леонид, к чему ты клонишь? Разве мало того, что Гефель, послушавшись голоса сердца, дал маху? А теперь ты требуешь, чтобы я…

– Нехорошо, очень нехорошо! – Богорский нахмурился. – Ты сделал ошибку от ума, а Гефель – от сердца. Голова Герберта и сердце Андре действовали врозь. И это нехорошо.

Бохов не возражал. Ему были чужды рассуждения, которыми руководит чувство. Он бросил в кучу принесенные им вещи и с угрюмым