Потерянные следы - Алехо Карпентьер Страница 36

он рядится, притворяясь животным, чудовищем или злым духом. Странные танцоры дошли до дверей церкви и несколько раз дернули дверное кольцо. Им пришлось очень долго стоять перед запертой дверью, плача и стеная. Потом вдруг створки двери с грохотом растворились и в облаке фимиама показался святой апостол Иаков, сын Зеведея и Саломеи, верхом на белой лошади, которую верующие несли на плечах. И перед блеском его золотого нимба дьяволы в ужасе отступили, корчась, словно в конвульсиях, натыкаясь друг на друга, падая и катаясь по земле. И тут же под аккомпанемент кларнета и тромбона, звучавших словно старинные сакабуче и свирель, запели гимн:

Primus ex apostolis,

Martir Jerusalimis,

Jacobus egregio,

Sacer est martirio[107].

Наверху, над всем этим, на колокольне, оседлав перекладину, несколько ребятишек во всю мочь раскачивали колокол, пиная его ногами. Процессия во главе со священником, который что-то гнусавил фальцетом, обошла вокруг церкви, а дьяволы, изображая муки, в которые ввергло их святое заклятье, стонущей толпой отступили перед разбрызгивавшим святую воду кропилом священника. Наконец статуя святого апостола Иакова де Компостела под потертым бархатным балдахином вновь удалилась в храм, за дверьми которого дрожало пламя свечей и светильников, и створки двери с шумом захлопнулись за ней. И тогда дьяволы, которых внутрь храма не пустили, принялись с хохотом бегать и скакать, разом превратившись из чертей в шутов, а потом разбежались по всему городу, лазая по развалинам и заглядывая в окна, грубыми голосами спрашивали, нет ли там женщин, которым пришла пора рожать. Верующие разошлись. Я остался один посреди этой печальной площади, на каменной мостовой, взрытой корнями деревьев. Росарио, которая ушла поставить свечу за выздоровление своего отца, немного погодя появилась вместе с бородатым монахом – он-то и должен был плыть дальше вместе с нами; монах представился мне как брат Педро де Энестроса. В немногих словах, медленно и поучительно, монах объяснил мне, что здесь существует своеобразный обычай выносить образ святого Иакова в день праздника тела господня, так как именно вечером этого дня образ святого Иакова был перевезен в этот город, тогда еще только зарождавшийся; и с тех пор это стало традицией. К нам подошли двое негров-музыкантов с бандолами и стали жаловаться, что в этом году все празднование свелось к салюту да процессии и, скорее всего, на следующий год они не станут в нем участвовать. И тогда я узнал, что прежде это был город, где сундуки ломились от добра и всего было вдоволь – и еды, и домашней утвари, а шкафы полны были простыней голландского полотна; но постоянные поборы, вызванные затянувшейся междоусобной войной, разорили его дворцы и поместья, а гербы опутал плющ. Те, кто мог, эмигрировали, спустив родовые поместья по дешевке. Заброшенные рисовые поля опять превратились в болота, и это породило неисчислимые бедствия. Смерть отдала дома в распоряжение насекомых и сорняков, и начали рушиться своды, потолки и рамы. И под сенью того, что некогда было богатым городом Сантьяго-де-лос-Агинальдос, возник новый город – город привидений. Рассказ миссионера заинтересовал меня, и я задумался о многочисленных городах, превращенных в руины междоусобными войнами и опустошенных чумой; но тут музыканты, приглашенные Росарио развлечь нас своей музыкой, заиграли на бандолах. И в мгновение ока их музыка отвлекла меня от моих дум. Десимы этих двух трубадуров с черными лицами рассказывали о Карле Великом, о Роланде, о епископе Турпине, о вероломстве Ганелона и о мече, который разил неверных в Ронсевальском ущелье[108]. А когда мы пришли на пристань, они припомнили неизвестную мне историю об инфантах Лара; овевавший ее дух старины был очень кстати здесь, у подножья полуразрушенных стен, поросших грибами и похожих на стены древних заброшенных замков. Мы подняли якорь, когда сумерки удлинили тени развалин. Облокотившись на борт, Муш подвела итоги, заявив, что вид этого призрачного города по своей загадочности превосходит самые смелые вымыслы наиболее знаменитых современных художников. То, что там было рождено фантазией, здесь имело три измерения; все это можно было потрогать и ощутить. Здесь не было конструкций, созданных воображением, не было никакой поэтической дешевки; здесь ходили по настоящим лабиринтам, поднимались по полуразрушенным настоящим лестницам с перилами, которые и на самом деле повисли в пустоте, теряясь в ночи огромных деревьев. Замечание Муш не было глупым; однако мое отношение к ней дошло до такой степени пресыщения, когда мужчине бывает скучно, даже если надоевшая ему женщина говорит умные вещи.

Наше судно, нагруженное мычащими быками, курами в клетках и свиньями, которые бегали по палубе под гамаком монаха, путаясь в его сделанных из семян четках; везущее распевающих чернокожих кухарок, алмазного грека с широкой улыбкой, проститутку, которая в траурной рубашке моется на носу; наполненное гомоном, который подняли музыканты и пустившаяся в пляс команда, – груженное этим шумным и таким разным грузом судно наше напоминало мне «Корабль безумцев» Босха; и этот корабль безумцев отчалил от берега, подобного которому не было в природе. Другого такого берега не могло быть, хотя корни того, что я видел вокруг, таились в обычаях, причинах и мифах, вполне мне понятных; однако результат этих понятных для меня вещей, дерево, выросшее на этой почве, показалось мне столь же неожиданным и новым, как и те огромные деревья, что начали появляться то там, то здесь, окаймляя берега, или вдруг показывались целыми группами у горловины ущелья, в которое входила река, или вырисовывались на западе своими то покатыми, как хребет животного, то острыми, как собачьи морды, кронами – словно сборища гигантских киноцефалов. Конечно, мне случалось видеть подобные пейзажи. Однако в этом мире сырости развалины были больше развалинами, чем где бы то ни было, вьюнки цеплялись за камни иначе, у насекомых были другие повадки, а дьяволы, под рогатыми масками которых стонали танцовщики-негры, были больше дьяволами, чем в любом другом месте мира. Ангел и марака сами по себе были не новы. Но ангел, играющий на мараке, который был вылеплен на арке сгоревшей церкви, – такого я не видел нигде. И я задумался над тем, не была ли история этих земель – по отношению ко всеобщей истории человечества – своеобразным симбиозом культур, но от размышлений меня отвлекло нечто, показавшееся мне в одно и то же время очень близким и очень далеким. Рядом со мной брат Педро де Энестроса напевал вполголоса григорианский гимн, дабы освежить его в своей памяти ради дня тела господня; а сам гимн был изображен старинными нотами на пожелтевших