Осень патриарха - Габриэль Гарсия Маркес Страница 37

генерал, нунция возят на осле по торговым улицам, а с балконов на него сыплют отбросы и кричат, эгей, рукастый, мисс ватикан, пустите детей приходить ко мне, и только когда полумертвого нунция оставили лежать в сточной канаве городского рынка, он встал из гамака, разогнал руками птиц, явился в зал аудиенций, посбивал руками наросшую за время траура паутину, на рукаве повязка, под глазами мешки от дурного сна, и приказал посадить нунция на плот, словно жертву кораблекрушения, дать провизии на три дня и пустить вплавь по тому же маршруту, которым ходят трансатлантические лайнеры, чтобы все знали, как кончают те, кто смеет поднять руку на величие родины, и чтобы сам папа уяснил: это у себя в Риме он, может, всем папам папа со своим перстнем и золотым престолом, но здесь я есть я, на хрен, юбочники сраные. Это возымело действие, и еще до конца года начался процесс канонизации его матери Бендисьон Альварадо, чье нетленное тело было выставлено для всеобщего поклонения в главном нефе кафедрального собора, в алтарях пели славословия, военное положение, объявленное из-за конфликта со Святым престолом, отменили, да здравствует мир, кричали толпы на Гербовой площади, да здравствует Бог, пока он принимал в торжественной обстановке аудитора Священной Конгрегации обрядов, инициатора и постулятора веры, монсеньора Деметрио Олдоса, известного как «эритреец», которому дали задание изучить в подробностях житие Бендисьон Альварадо, чтобы относительно ее святости не оставалось ни тени сомнения, спрашивайте, что хотите, падре, сказал он и задержал его руку в своей, поскольку немедленно проникся доверием к этому оливковокожему абиссинцу, который превыше всего любил жизнь, ел игуаньи яйца, господин генерал, обожал петушиные бои, острословие мулаток, кумбию, как и все мы, господин генерал, у него наши повадки, так что самые неприступные двери беспрепятственно распахнулись по его приказу, дабы адвокат дьявола мог без помех вести расследование, ибо не было ничего, скрытого или явного, в его неизмеримом скорбном краю, что не являлось бы сокрушительным доказательством достойной алтарей святости его мамы, любимой моей Бендисьон Альварадо, родина в вашем распоряжении, падре, не стесняйтесь; и он, разумеется, не стал стесняться, вооруженные силы навели порядок во дворце Апостольской нунциатуры, и по утрам туда стекались нескончаемые вереницы исцелившихся от проказы, которые щеголяли новенькой кожей поверх струпьев, исцелившихся от пляски святого Витта, которые вдевали нитки в иголки на глазах у маловеров, богатеев, выигравших в рулетку, потому что Бендисьон Альварадо приходила к ним во сне и подсказывала, на какие номера ставить, тех, кто получил весточку от пропавших близких, тех, кто нашел своих утопленников, тех, у кого прежде не было ничего, а теперь было все, они прибывали и прибывали и без устали по очереди вливались в душный кабинет, украшенный аркебузами для охоты на каннибалов и доисторическими черепахами сэра Уолтера Рэли[34], и неутомимый эритреец выслушивал всех, не задавая вопросов, не перебивая, потел, не обращал внимания на смрад разлагающейся человечины, который примешивался к непривычному для этих стен дыму его обычных, ничем не примечательных сигарет, тщательно записывал показания свидетелей и давал подписать здесь, полным именем, или крестиком, или как вы, господин генерал, отпечатком пальца, все расписывались, кто как умел, входил следующий, точь-в-точь как предыдущий, чахотка у меня была, падре, чахотка у меня была, записывал эритреец, а теперь послушайте – как пою, у меня сил совсем не было, падре, а теперь смотрите – как бегаю день-деньской, у меня сил совсем не было, писал он несмываемыми чернилами, чтобы в его аккуратное письмо никто не мог внести исправлений до скончания веков, у меня в животе поселилась живая тварь, падре, поселилась живая тварь, писал он неустанно, накачанный крепким черным кофе, отравленный прогорклыми сигаретами, которые прикуривал одну от другой, а сам без рубашки сидит, точно гребец, господин генерал, даром что церковник, а мужик, да уж, говорил он, настоящий мужик, надо отдать ему должное, работал без отдыха, даже не ел ничего весь день, чтобы времени не терять, но и вечером не удалялся на покой, а выкупавшись, являлся в кабаки на причале в полотняной сутане с квадратными заплатами, голодный, как волк, усаживался за длинный дощатый стол и уплетал рыбный санкочо бок о бок с портовыми грузчиками, выхватывал рыбу из супа пальцами и перемалывал даже косточки какими-то дьявольскими, светившимися в темноте зубами, а потом поднимал тарелку и выхлебывал суп через край, будто деревенщина какая, господин генерал, вы бы видели, якшался с отребьем с захудалых парусников, что грузились карнавальными масками и зелеными бананами, загоняли в трюмы гурты малолетних шлюх и отчаливали к стеклянным отелям Кюрасао, к Гуантанамо, падре, к Сантьяго-де-лос-Кабальерос, хотя там и причалить-то некуда, падре, к самым прекрасным и самым печальным островам в мире, которыми мы грезили до первых отсветов зари, падре, не забывайте, как мы сникали, когда шхуны уходили в море, не забывайте попугая, который предсказывал будущее в доме у Матильде Ареналес, крабов, взбирающихся на стол к тарелкам с супом, акулий ветер, далекие барабаны, жизнь, падре, гребаную жизнь, парни, потому что он говорит, как мы, господин генерал, как будто родился в квартале собачьих драк, он играл в мяч на пляже, наяривал на аккордеоне почище, чем уроженцы Валье-дель-Каука, пел лучше их, выучился цветистому говору матросов, обшучивал их на латыни, напивался с ними в голубых притонах на рынке, с одним подрался, потому что тот плохо говорил о Боге, серьезно сцепились, господин генерал, что делать будем, а он приказал, не разнимать их, все расступились пошире, победил, победил падре-то, господин генерал, я так и знал, довольно сказал он, настоящий мужик, и, кстати, не такой уж и простец-кутила, как все полагали, ведь загульными ночами он выяснил ничуть не меньше, чем за утомительные дни во дворце Апостольской нунциатуры, и гораздо больше, чем во время вылазки, которую совершил однажды дождливым вечером в особняк в предместье, без разрешения, обманывая неусыпную бдительность президентской службы безопасности, он обследовал дом до последнего сырого уголка под протекающей крышей, заблудился в болотистых зарослях маланги и ядовитых камелий в великолепных спальнях, которые Бендисьон Альварадо отдавала на радость служанкам, потому что она была хорошая, падре, простая, их укладывала на перкалевых простынях, а сама спала на лысой циновке поверх казарменной койки, позволяла им наряжаться в парадные платья первой леди, они благоухали ее купальными солями, кувыркались голышом с ординарцами в разноцветной пене оловянных ванн со львиными лапами, они жили, будто королевы, а она только и знала, что раскрашивать птах, варить фасолевую размазню на дровяной