Когда нет прощения - Виктор Серж Страница 39

* * *

Клуб офицеров представлял собой неуютную комнатушку, но в нем было натоплено, стены украшали еловые ветки и лозунги на красных полотнищах. На камине стояли равнодушные гипсовые бюсты вождей; рядом, поменьше, базальтовый бюст прекрасного поэта Пушкина навевал мечты. Свободные от службы офицеры приходили сюда играть в шашки, прислушиваясь к отдаленным разрывам бомб… Дарья взяла со стола номер журнала, «Новый мир», «Звезда» или «Октябрь», обложка отсутствовала, но это не имело значения. Формат, бумага, мелкие сероватые буквы, содержание во всех этих изданиях отличались друг от друга как солдаты на марше. Поначалу видны лишь одинаковые перепачканные грязью униформы, но если приглядеться, вы заметите разные лица, человека, который, быть может, выживает в одиночку в этом многоголовом существе, и здесь, возможно, кроется его подлинная сила… Человек, атом силы армий…

Для этой войны нам нужна мобилизованная, дисциплинированная, коллективная душа терпеливой армии. Пусть фантазия поэтов и романистов заключена в униформу и подчинена командованию, но каждый должен сохранять свое изрытое морщинами или окаменевшее лицо – лицо бойца. В разумном обществе, которому угрожает опасность, долг человека – сосредоточиться на выполнении текущей задачи. Всему свое время, не все можно высказывать… Если гипноз является тем оружием, которое поможет нам обрести силы и победить, да здравствует гипноз! Идеальной была бы гипнотическая литература, внушающая терпение, волю, повиновение, жертвенность, стремление выжить, даже принося себя в жертву. В современной войне писатель выполняет функцию колдуна первобытного племени, воодушевляющего мужество воинов, дающего обнадеживающие предсказания, внушающего под резкий и глухой грохот барабанов уверенность в победе… Великий государственный мозг предписывает писателю долг готовить души к испытанию, отступлению или штурму, и писатель садится за свою печатную машинку, чтобы сотворить чудо…

Дарья и помыслить не могла, что литература – это вовсе не организованная служба, вроде тех, что занимаются стратегией, снабжением боеприпасами и провиантом, уходом за ранеными. Очевидно, необходим как минимум хороший роман и несколько поэм, посвященных жизни лазаретов, госпиталей и обязанностям медперсонала. Вот, например, писательница пишет о звериной жестокости врага, благородном величии нашей ненависти; а затем на нескольких страницах описывает трогательную сцену любви жены к калеке с изуродованным лицом и телом в час, когда сотня пушек и прожекторов озаряют небо Москвы, возвещая о вселенской победе. Любящая женщина обнимает калеку и шепчет: «Это сделал ты, любимый! Ради тебя грохочут пушки победы! Ты – спаситель!» Превосходная повесть для поддержания духа жен калек. Дарья почувствовала, что и она способна на такое, она почти желала этого, и перед ней встал образ Клима, слепого, с розовыми рубцами, исказившими лицо, на костылях – это было невыносимо. Лучше смерть! Лучше могила, над которой посадят молодую ель, лучше стоять у могилы, чем такое, такое! Ради любви к тебе, Клим!

Дарья, расстроенная своими мыслями и повестью, перевернула страницы. Пробежала глазами драму, которую следовало бы назвать «Героические дети». Она вспомнила, что видела в Париже пьесу «Ужасные дети», о детях эгоистичных и испорченных; были еще «Ужасные родители», несомненно, о тех же детях, которые повзрослели и стали еще более эгоистичными и испорченными, к тому же отравленными тем, что называют житейским опытом. А не встречался ли мне роман «Избалованные дети»? Управляемая литература лучше прочих, воспитанные на ней дети более здоровы… В пьесе, написанной хорошим поэтическим языком, рассказывалось о девочке Зине, двенадцати лет, с темно-русыми косами, которая делала уроки в разрушенном доме и очень хотела стать старостой класса, «потому что мой брат борется против захватчиков, и я тоже должна бороться по-своему, мама!» Звучит воздушная тревога, и Зина прячется в подвале, где разговаривает со школьной подругой о том, как необходимо помогать тем, кто дежурит на крышах и гасит зажигательные бомбы. «В вашем классе, Ирина, погибло уже трое учеников, а в нашем никто не пострадал». В груди Дарьи нарастало глухое возмущение, и конец первого акта она пропустила. В середине второго мальчик Ваня рассказывал, что когда его пытали нацисты, он не кричал, он презирал их, ненавидел, черпая силы в ненависти, и дал клятву выжить, чтобы их уничтожить, поклялся именем самого Вождя Партии, «я ничего не сказал, а затем бежал!» «И я, и я, – отвечала тринадцатилетняя Зоя, – они пороли меня, жгли мне губы, посмотрите, остался след, я ничего не сказала… Деревня горела, небо горело, и я тоже горела…» Затем дети пели: «Родина нас любит, будем любить Родину…» Тося сказала, что станет учительницей, потому что миллионы людей хотят учиться…

Дарья отбросила журнал. Лампа светила слабо, за стенами журчала вода. Несколько человек спало, завернувшись в тулупы. Бородатый телефонист очень тихо говорил: «Осторожно с бумагой, товарищ. Главное, чтобы она не намокла, а то не из чего будет делать самокрутки…» Дарья подобрала журнал и поднесла его к лампе. «У тебя есть дети?» – спросила она у бородача. «Трое, – ответил он нараспев, – хорошие ребята. Что-то с ними сейчас?» «Простите, что заговорила с вами». «Говорите вы, или молчите, – ответил бородач, – Господь сохранит их, если будет на то его воля…»

Кто автор этой драмы, никогда не видевший детей? Они герои, наши дети, но не такие. Герои никогда не говорят как на сцене, это просто смешно. Зачем фабриковать геройство ложное, когда мы омыты истинным героизмом, даже вопреки самим себе? Автора звали Анна Лобанова.

Воспоминание возникло очень отчетливо. Пятьдесят пять лет, красивые седые волосы, печальное и энергичное квадратное лицо. Лобанова жила в Москве в Доме писателей; она высказывалась тогда очень свободно, ее даже на несколько дней арестовали. Известна своим романом о якутской каторге, дореволюционной, разумеется. Роман поражал своей искренностью, но действие происходило в 1907 году. Известный трюк. Могла ли она быть искренней теперь, с этим пережевыванием официального героизма? На следующий день Дарья навела справки. Писательница жила в осажденном городе, это хорошо, это дает право говорить о мужестве… А сколько эвакуировалось в Алма-Ату, на границу с Китаем! По приказу, разумеется, надо было лишь раздобыть такой приказ. Там пишут красивые сценарии о войне, любуясь мирно цветущими яблонями…

Прежде чем возвратиться к себе, к Климу, Дарья зашла в старый дом на бывшей Бассейной, облюбованной писателями со времен Достоевского. Девочка, подметавшая грязный снег во дворе, указала ей на лестницу «В», «дверь справа на четвертом этаже, да, она дома, она редко выходит»… Дарья дала девочке галету, та в ответ удивленно взглянула и спрятала печенье в карман. Дарья вошла в приоткрытую дверь и оказалась в