Росгальда - Герман Гессе Страница 41

Солнечные лучи жарко пробивались между краями вялых, усталых от дождя туч, когда маленькая семья возвращалась с похорон Пьера. Фрау Адель прямо сидела в коляске, ее заплаканное лицо казалось странно светлым и неподвижным между черной шляпой и наглухо застегнутым черным траурным платьем. У Альберта были опухшие веки, он все время держал руку матери в своей.

– Значит, вы завтра едете, – ободряющим тоном сказал Верагут. – Не беспокойтесь ни о чем, я сделаю все, что нужно. Не унывай, мой мальчик, настанут лучшие времена!

Они вышли из коляски. Мокрые ветви каштанов ярко сверкали на солнце. Ослепленные, вошли они в тихий дом, где, перешептываясь, ждали служанки в траурных платьях. Комната Пьера была заперта.

Кофе был готов, и все трое сели за стол.

– Я заказал в Монтрё комнаты для вас, – опять начал Верагут. – Смотрите, поправляйтесь там хорошенько! Я тоже уеду, как только справлюсь. Роберт останется здесь и будет смотреть за домом. Он будет знать мой адрес.

Никто не слушал его. Глубокое, унизительное равнодушие сковывало всех, точно мороз. Фрау Адель неподвижно смотрела перед собой и подбирала крошки со скатерти. Она замкнулась в свою скорбь и не хотела знать ничего на свете, и Альберт подражал ей. С тех пор как маленький Пьер лежал мертвый, видимость связи в семье опять исчезла, точно вежливое выражение с лица едва сдерживающегося человека после отъезда тягостного гостя. Один только Верагут, не считаясь с фактами, продолжал до последнего дня играть роль и не снимал маски. Он боялся, чтобы какая-нибудь женская сцена не расстроила его отъезда из Росгальды, и в глубине души он страстно ждал минуты, когда жена и сын уедут.

Никогда еще он не был так одинок, как вечером этого дня, сидя один в своей комнатке. Напротив, в господском доме, его жена упаковывала свои чемоданы. Он написал письма и устроил все дела, сообщил о своем скором приезде Буркгардту, еще ничего не знавшему о смерти Пьера, дал своему поверенному и банку последние инструкции и полномочия. Затем он убрал все с письменного стола и поставил перед собой посмертный портрет Пьера… Теперь Пьер лежал в земле, и было вопросом, сможет ли когда-нибудь Верагут снова так отдать свое сердце какому-нибудь человеческому существу, так страдать его муками. Он был теперь один.

Долго рассматривал он свой рисунок, одряблевшие щеки, закрытые ввалившиеся глаза, узкие сжатые губы, жестоко исхудавшие детские руки. Затем он запер портрет в мастерской, взял шляпу и вышел на воздух. В парке было темно и тихо. Напротив, в доме, светилось несколько освещенных окон, до которых ему не было никакого дела. Но под черными каштанами, в маленькой, мокрой от дождя беседке, на песчаной площадке и в цветочном саду еще как будто веяло жизнью и воспоминаниями. Здесь когда-то – не было ли это много лет тому назад? – Пьер показал ему маленькую пойманную мышь, а там, у флоксий, он разговаривал с роем голубых мотыльков, а для цветов он придумывал фантастически-нежные имена. Везде здесь, во дворе, у курятника и собачьей конуры, на дерновой площадке и в липовой аллее он вел свою маленькую жизнь, затевал свои игры, здесь его легкий, свободный детский смех и вся прелесть его своевольной, самостоятельной особы были у себя дома. Здесь он сотни раз, никем не наблюдаемый, наслаждался своими детскими радостями и переживал свои сказки; здесь он, может быть, иногда сердился или плакал, чувствуя себя заброшенным или непонятым.

Верагут долго бродил в темноте, заглядывая в каждое местечко, сохранившее воспоминание о его мальчике. Наконец, он опустился на колени у песочной горы Пьера и погрузил руки в сырой песок. Под пальцами он почувствовал какой-то деревянный предмет и, вытащив его, увидел лопатку Пьера.

Тогда он припал лицом к груде песка и в первый раз за эти три ужасных дня дал волю слезам.

Утром у него был еще разговор с Аделью.

– Постарайся утешиться, – сказал он ей, – и не забывай, что ведь Пьер принадлежал мне. Ты уступила его мне, я еще раз благодарю тебя за это. Я уже тогда знал, что он умрет, но это было великодушно с твоей стороны. А теперь живи так, как тебе нравится, и не принимай слишком поспешных решений! Оставь пока Росгальду за собой, ты будешь раскаиваться, если продашь ее слишком скоро. Нотариус тоже такого мнения, он думает, что земля здесь скоро поднимется в цене. Желаю тебе удачи в этом! Моего здесь ничего нет, кроме вещей в мастерской, за которыми я потом пришлю.

– Благодарю тебя… А ты? Ты не вернешься сюда больше никогда?

– Никогда. Это не имеет смысла. И я хотел тебе еще сказать: во мне нет больше никакой горечи. Я знаю, я сам был во всем виноват.

– Не говори этого! Ты хочешь мне добра, но меня это только мучит. Теперь ты остаешься совсем один! Да, если бы ты мог взять с собой Пьера… Но так… нет, так не должно было кончиться! Я тоже была виновата, я знаю…

– Это мы искупили в те дни. Успокойся, все хорошо, право, жаловаться не на что. Смотри, теперь Альберт принадлежит исключительно тебе. А у меня есть моя работа. С этим можно перенести все. И ты будешь счастливее, чем была все эти годы.

Он был так спокоен, что она тоже пересилила себя. Ах, ей хотелось бы сказать ему еще так много, за многое поблагодарить его, во многом обвинить. Но она видела, что он прав. Для него все то, что для нее еще было горьким, полным жизни настоящим, видимо, превратилось уже в бесплотное прошедшее. Ей оставалось только молчать и не ворошить старого. И она терпеливо и внимательно слушала его наставления и удивлялась, как он обо всем подумал и ничего не упустил из виду.

О разводе не было произнесено ни слова. Это можно устроить когда-нибудь впоследствии, когда он вернется из Индии.

После обеда они поехали на станцию, где уже ждал Роберт с чемоданами. В шуме и копоти большого вокзала Верагут усадил обоих в вагон, купил газеты и журналы для Альберта и передал ему багажную квитанцию. Он стоял у окна до самого отхода поезда и махал шляпой и смотрел ему вслед, пока Альберт не отошел от окна.

На обратном пути Роберт сообщил ему, что порвал свою необдуманную помолвку. Дома уже ждал столяр, который должен был сделать ящики для его последних картин. Когда они будут уложены