Желтые обои, Женландия и другие истории - Шарлотта Перкинс Гилман Страница 42

У них также присутствовал знакомый нам повторяющийся набор простых стихов и рассказов наряду с превосходными образными сказками. Однако там, где у нас они представляли собой сто раз обмусоленные ошметки древних народных сказаний и примитивных колыбельных, у них они превратились в изящные творения великих художников, не только простые и неизменно волнующие детские умы, но и правдивые, описывающие окружающий живой мир.

Стоило провести один день в их яслях, чтобы навсегда изменить отношение к младенчеству. Самые маленькие, розовые карапузы, сидели на руках у матерей или мирно спали под открытым небом, вдыхая напоенный ароматом цветов воздух. Выглядели они совершенно естественно, вот только никогда не плакали. В Женландии я почти не слышал детского плача, разве что несколько раз при падении. Ребенку тут же бросались на помощь, как бросились бы мы к визжащему от нестерпимой боли взрослому.

У каждой матери был год блаженства, время любить и учиться, жить рядом с ребенком, гордо растя его. Иногда это продолжалось два года или больше. В этом, возможно, состояла одна из причин их поразительной жизненной силы и оптимизма.

Но после года мать уже не находилась постоянно рядом с ребенком, если только не работала с малышами. Однако она никогда полностью с ним не разлучалась, и было очень приятно наблюдать ее отношение к приемным матерям, которые неустанно ухаживали за ее девочкой.

Что же до детишек — они группами играли голышом на подстриженной и чистой мягкой травке или на ковриках, плескались в мелких бассейнах с прозрачной водой, кувыркаясь, плюхаясь и смеясь радостным смехом. Это было детское счастье, о котором я и не мечтал.

Малышей растили в теплой части страны, а затем, когда они подрастали, постепенно приспосабливали к более холодным горным районам.

Крепкие ребятишки лет десяти-двенадцати так же радостно резвились в снегу, как и наши, их возили на длительные экскурсии по всей стране, чтобы та стала домом для каждого из них.

Это была их земля, и она ожидала, чтобы они изучали ее, любили и служили ей. Как наши мальчишки хотят быть «солдатами», «ковбоями» или кем-то еще, как наши девчонки загадывают, какой у них будет дом и сколько детей, так и их дети свободно, счастливо и радостно болтали о том, что совершат для страны, когда вырастут.

Именно это осознанное счастье детей и молодых людей впервые высветило мне глупость нашего расхожего убеждения, что если жизнь течет ровно и счастливо, то люди не получают от нее радости. Когда я смотрел на эту молодежь — энергичную, радостную и пытливую, — то видел в ней ненасытную жажду жизни, и все мои прежние представления и идеалы изменились столь кардинально, что возврата к прошлому уже не было. Крепкое здоровье давало всем им естественный стимул, который мы называли «буйной жизнерадостностью» — странное противоречие в терминах. Они оказывались в дружественной и интересной окружающей среде, перед ними простирались годы учебы и открытий, захватывающий и бесконечный процесс обучения.

Когда я вникал в их методики и сравнивал с нашими, у меня быстро росло ощущение неполноценности моего народа.

Элладор не могла понять моего удивления. Она рассказывала мне все ласково и доходчиво, однако с некоторым изумлением, что какой-то предмет нуждается в объяснении, внезапно спрашивая: как это делается у нас, что еще больше меня унижало.

Как-то раз я отправился к Сомель, предусмотрительно не взяв с собой Элладор. С Сомель я не боялся выглядеть глупцом — она к этому привыкла.

— Хочу получить некоторые объяснения, — сказал я ей. — Ты наизусть знаешь мои недочеты, а мне не хотелось бы демонстрировать их Элладор — ведь она считает меня таким умным!

Сомель радостно улыбнулась.

— Отрадно видеть, — заметила она, — что между вами возникла новая прекрасная любовь. Знаешь, за вами с интересом наблюдает вся страна — тут ничего не поделаешь!

Об этом я не подумал. Есть пословица: «Влюбленного любит весь мир». Но когда за твоими ухаживаниями следят два миллиона людей — это досадно.

— Расскажи мне о вашей теории обучения, — попросил я. — Кратко и доступно. Чтобы показать тебе, что ставит меня в тупик, скажу, что в нашей теории главный упор делается на принудительное воздействие на ум ребенка: мы считаем, что ему полезно преодолевать трудности.

— Разумеется, полезно, — неожиданно согласилась она. — Все наши дети так поступают, им это очень нравится.

Я снова зашел в тупик. Если им нравится, как это можно использовать при обучении?

— Наша теория состоит в следующем, — осторожно продолжила она. — Вот юное человеческое существо. Ум его столь же естествен, сколь и тело, он развивается, его нужно использовать с радостью. Мы стремимся питать, стимулировать и тренировать и то, и другое. В обучении присутствуют два главных раздела — у вас они, конечно, есть? То, что необходимо знать, и то, что необходимо делать.

— Делать? Ты об умственных упражнениях?

— Да. Наш общий план таков. В области подпитки ума и предоставления информации мы изо всех сил стараемся удовлетворить естественный аппетит здорового молодого мозга. Не «перекармливать» его, а давать такой объем новых впечатлений при таком их многообразии, которые кажутся наиболее приемлемыми для каждого ребенка. Это легче всего. Другая задача заключается в подаче должным образом подобранных серий упражнений, которые наилучшим образом развивают каждый ум. А именно — общие способности, которыми обладают все, и с наибольшей осмотрительностью — индивидуальные способности, которыми обладают некоторые из нас. У вас ведь так же, верно?

— В некотором роде, — довольно смущенно ответил я. — У нас нет такой отлаженной и высокоразвитой системы, мы даже близко к ней не подошли. Но расскажи-ка подробнее. Вот информация, как вы ее подаете? Похоже, все вы знаете почти что все, нет?

Она со смехом отвергла мое предположение.

— Никоим образом. Мы, как ты недавно узнал, очень ограничены в знаниях. Хочется, чтобы ты понял, насколько всю страну взволновало то новое, что вы нам сообщили. Тысячи из нас страстно желают отправиться в ваш мир и учиться,