Тадеуш Бреза - Лабиринт Страница 44

Беру сумку и перехожу в мою прежнюю комнату. Открываю чемодан, но, едва прикоснувшись к нему, застываю в неподвижности. Вдруг мне приходит в голову, что Малинский может кое-что мне объяснить. Прохожу мимо столовой и останавливаюсь у его двери. Стучу раз, другой. Бульдог заливается за дверью, но никто на мой стук не откликается. Иду на кухню, чтобы узнать, когда вернется Малинский. В кухне-горничная. Спрашиваю:

- А когда будет дома синьор Малинский?

- Он в больнице.

- Что же такое? - говорю я. - Почему сегодня все ваши понеслись в больницу?

- Он болен, - отвечает девушка. - Как только вы уехали, его забрали в больницу.

- Ах так! Что-нибудь серьезное?

- Сердечный приступ.

- Вот как!

Возвращаюсь к своему чемодану, но попутно у меня возникает еще одна идея. Отыскиваю в записной книжке номер телефона священника де Веса, который когда-то мне дал Кампилли. Звоню.

Его тоже нет дома. Спрашиваю, когда можно его застать. В ответ слышу:

- Его нет в Риме. Будет после каникул.

Я отхожу от телефона и в темной передней сталкиваюсь с горничной. Она пришла посмотреть, уложил ли я уже вещи, а то ей надо сбегать в город.

- Минутку, - говорю я, - минутку. В какой больнице находится пан Малинский?

- При монастыре святого Варфоломея, на острове.

Я догадываюсь, о каком острове идет речь. В Риме есть только один-на Тибре. Там помещается старинная больница, которую содержит монашеский орден бонифратров.

- Сегодня не уеду! - решаю я. - Можно у вас переночевать?

- Хозяева, наверное, согласятся! Не знаю только, может, они кому-нибудь сдали вашу прежнюю комнату. Кажется, нет.

- Значит, согласятся! Во всяком случае, найдется ведь свободная комната?

- Есть комнаты. Есть!

- Тогда, если понадобится, вы, может, перенесете мои вещи, а то я сейчас очень спешу?

Сбегаю по лестнице, беру такси и еду на этот остров.

Заставляю себя усесться поудобнее, однако поминутно спохватываюсь, что сижу подавшись всем корпусом вперед и напряженно слежу за мостовой, где перед нами то и дело возникают какие-нибудь препятствия. Я вспоминаю во всех подробностях последний этап моего пребывания в Риме, начиная от первой беседы с Малинским, прояснившей положение в самых общих чертах, и вплоть до последней беседы-с кардиналом, когда я уже капитулировал. Логика их была железной, и вывод следовал только один. Я чувствовал его мощь и смысл даже тогда, когда не мог с ним примириться и метался в отчаянии по всему Риму. В Ладзаретто, постепенно набираясь сил и успокаиваясь, я еще отчетливее видел, что, на мое несчастье, обстоятельства, так или иначе связанные с делом моего отца, в Риме могли привести к одному-единственному исходу-именно к тому, к которому привели. Чувствуя это, я хоть по-прежнему с болью думал об отце и возмущался обрушившейся на нас несправедливостью, но как-то привык к своему поражению, и главным образом потому, что за ним стояла логика, чуждая мне, но до сих пор скреплявшая все звенья в моем деле очень по-своему последовательно и точно.

Но, видимо, я был не прав. Это доказывало письмо Кампилли, не оставлявшее никаких сомнений! Да, это доказывало содержание письма, и прежде всего-его тон, звучавший так, словно хлопоты, ожидавшие нас в курии и необходимые для завершения дела, были непосредственно связаны с ранее принятыми мерами, вытекали из предыдущего положения вещей, а их целесообразность не стояла ни в какой связи с неким обозначившимся переломом. Само собой понятно, что адвокат сумел бы найти нужный стиль, если бы возникло нечто действительно новое.

Именно таким новым, например, был факт смерти епископа Гожелинского. Я отлично помнил все обстоятельства того дня:

Кампилли вызвал меня к себе домой из библиотеки и с энтузиазмом говорил о важном для нас событии. Но это его письмо было выдержано совсем в другом тоне. Я ничего не понимал, и мне стало страшно. Если новых фактов нет и сохраняет силу прежняя ситуация, то не означает ли это, что Кампилли затеял всю игру попросту потому, что ему захотелось приложить целительный бальзам к моей ране?

Такой поступок был бы в его духе. Правда, кроме Кампилли, в пансионат звонили из курии, вероятно из секретариата Роты, но, возможно, и здесь дело не обошлось без его участия. Могло случиться и так: после моего отъезда Кампилли одумался, поговорил с монсиньором Риго и с кем-нибудь еще и решил, что его не осудят, если он позволит себе красивый жест. Отсюда письмо и, разумеется, заранее подготовленное предположение. К примеру, посоветует мне подать прошение, заявление или выполнить другую формальность, которая, по существу, ничего не изменит, но зато я уеду из Рима в уверенности, что все здесь стремились мне помочь-и та инстанция, куда я обратился, и мои покровители. Добренькими всюду любят быть! Убедив себя, что рассчитывать мне не на что, я пришел в ужас. Едва ли полчаса назад я получил письмо. Все это время меня томила неуверенность, я напрягал все свои умственные способности, силясь понять, что же скрывается за словами Кампилли. Но и несмотря ни на что, как видно, мои старые надежды ожили, потому что у меня даже в глазах потемнело при мысли, что письмо нисколько не меняет положения.

Такси сворачивает на мост, въезжает во двор больницы, останавливается. Я вхожу в ворота и звоню в дежурную. Никто не открывает. Я заглядываю в дверь на противоположной стороне. Меня посылают из флигеля во флигель и с этажа на этаж, пока наконец я не попадаю в большую палату, душную, темную.

Я медленно иду вдоль кроватей. Их много. У правой стены один ряд, у левой-другой, а потом еще поперек палаты-третий и четвертый. Сущий лабиринт. Я плутаю довольно долго. Наконец нахожу кровать Малинского. Глаза у него закрыты. Бескровные руки лежат на сером потертом одеяле. На маленькой табуретке, втиснутой между кроватями Малинского и его соседа, сидит Козицкая. Я дотрагиваюсь до ее плеча. Она оборачивается. В этот момент Малинский открывает глаза.

- О, - улыбается он, - вот и наша пропавшая душа! - И обращаясь к Козицкой:-Видишь, я все время говорил, что он явится!

- Я приехал сегодня утром и только в пансионате узнал, что вы больны.

Пауза. Малинский с трудом произносит:

- Ну вот, удалось вам добиться своего. Я никак не предполагал!

- Ничего еще не знаю. Я вернулся час назад.

Он на это:

- Добился-и смотал удочки! Все уверяли, будто вы к нам даже не заглянете, чтобы попрощаться. Не станете тратить время.

Мы явно не понимаем друг друга, и мало того, что не понимаем, - он-то в курсе событий, которые произошли за время моего отсутствия, а я нет. Значит, что-то все-таки случилось. Я упорно смотрю ему в глаза. Выражение их изменилось из-за болезни, да к тому же он снял роговые очки, в которых я привык его видеть. Малинский мерно дышит. Рот у него открыт. Иногда из горла вырывается короткий спазматический вздох. Неудобно спрашивать о моем деле. Да и сердце у меня сжимается, когда я гляжу на Малинского. Справа и слева-кровати, на одной из них больной стонет, на другой храпит. И какая духота!

- Может, вы сядете, - говорит Козицкая. - На минуточку, потому что его утомляют визиты.

Малинский смотрит на нее, а потом, когда я отвечаю, переводит взгляд на меня.

- Я сейчас уйду, - успокаиваю я Козицкую. - Мне хочется только узнать, как себя чувствует пан Малинский.

Она:

- Теперь уж лучше.

Он:

- Лишь бы мне позволили домой вернуться, тогда все будет хорошо.

Я мимоходом упоминаю, что был в пансионате и попросил оставить за мной комнату, а кстати выражаю надежду, что с этим все будет в порядке.

Козицкая:

- Все-таки лучше предупреждать заранее. Неужели так трудно прислать открытку?

Малинский:

- Ах, не приставай к нему!

Я-Козицкой:

- Уже вернувшись в Рим, я изменил свои планы. А пока ехал, мне и в голову не приходило, что я здесь еще задержусь! - И тут же Малинскому:-Вы помните, какое у меня было плохое настроение, когда мы в последний раз виделись. Впрочем, я описал вам мои переживания в письме.

- Да, но настроение изменилось после визита к кардиналу!

Скрытный вы человек и настойчивый. Во всяком случае, поздравляю! Поздравляю!

Я онемел. Меня охватило то же самое чувство, что и при чтении письма Кампилли. Опять все закружилось. Видение, которое сперва лишь промелькнуло передо мной, теперь снова возникло и на этот раз приняло более отчетливые формы.

Нахлынувшая на меня радость напоминала то блаженное состояние, которое я испытал после первого визита к монсиньору Риго.

Я по-прежнему не понимал, что же произошло, но все сигналы, полученные мной с утра, говорили об одном и том же. Надежда превращалась в уверенность. Я не мог дольше ей противиться и вдруг почувствовал, как что-то нежно щекочет мои глаза; я сразу взял себя в руки и встал.

- Я загляну к вам, - сказал я, - если не завтра, так послезавтра. А пока пожелаю скорейшего выздоровления.

XXVI