Плоды земли - Кнут Гамсун Страница 44

Каждую осень и весну обитатели Селланро радовались, глядя на караваны диких гусей, тянувшихся над этим глухим краем, и слушая их крики в небесном пространстве, звучавшие словно людская речь. И казалось им тогда, будто мир замер на ту минуту, пока гуси не исчезали из виду. Не чувствовали ли люди в этот миг, что все их существо охватила какая-то слабость? Они снова принимались за работу, но сначала глубоко переводили дух, словно услышав чей-то призыв из дальнего далека.

Великие чудеса окружали их во все времена года: зимою – звезды, зимою же часто – северное сияние, небесный свод из крыльев, фейерверк у Господа Бога. Время от времени, не часто, не постоянно, а лишь время от времени, слышали они гром. В особенности осенью, кругом тьма, люди и животные настраивались на торжественный лад, скот, возвращавшийся с пастбища домой, сбивался в кучку и не двигался. К чему он прислушивался? Ждал ли конца? И чего ждали люди в поле, склонив головы под громовыми ударами?

Весна – вот это благо, это – стремительность, и безумие, и восторг; но осень! Она порождала боязнь темноты и настраивала на молитвенный лад, всем чудились призраки и слышались таинственные голоса. В осенний день, случалось, люди выходили из дома и принимались чего-то искать: мужчины искали хорошее дерево на вырубку, а женщины – скотину, которая бегала сломя голову по лесу, наевшись грибов. Домой возвращались с множеством тайн на душе. А что, если они наступили нечаянно на крота и накрепко притоптали заднюю его часть к тропинке, так что ему уже не оторвать туловища от земли? А что, если наткнулись на гнездо горной куропатки, вызвав гнев разъяренной самки? Даже большие мухоморы не лишены значения, человек не зря смотрит на них. Мухомор не цветет и не двигается, но в нем есть что-то властное, он чудовище, он похож на вытащенное из груди легкое, что живет и дышит вне тела.

В конце концов сломилась и Ингер; придавленная глухим безлюдьем, она ударилась в религиозность. Можно ли было этого избежать? Никому в глуши не дано этого миновать, здесь людям присущи не только земные стремления и мысли о бренности жизни, но и благочестие, и богобоязненность, и суеверие. Ингер наверняка считала, что у нее больше, чем у других, причин ожидать небесной кары и кара эта непременно воспоследует; знала ведь, что Бог обходит и озирает по вечерам свой пустынный край, а глаза у него такие зоркие, ее-то уж он найдет! В повседневной своей жизни ей не так уж много удавалось исправить; конечно, она могла запрятать золотое кольцо на самое дно сундука и написать Элесеусу, чтоб и он тоже постарался исправиться; но, кроме этого, ничего больше не оставалось, как побольше работать и не щадить себя. Еще одно она могла сделать: одеваться в скромные платья и только по воскресеньям повязывать на шею узенькую голубую шелковую ленточку, чтоб отметить праздник. Эта ненастоящая и ненужная бедность явилась выражением своего рода философии – философии самоунижения, стоицизма. Голубая шелковая ленточка была старенькая, Ингер спорола ее с шапочки, которая стала мала Леопольдине, местами она выгорела и, по совести сказать, порядочно запачкалась – Ингер носила ее теперь как смиренное украшение по праздникам. Ну да, она перебарщивала, подражая убогой нищете бедных хижин, она притворялась несчастной, – а разве заслуга ее была бы больше, если б она одевалась так же бедно из нужды? Оставим ее в покое, она имеет право на покой!

Она усердствовала сверх меры и делала больше положенного. В усадьбе было двое мужчин, но Ингер ждала, пока они уходили, и сама пилила дрова. К чему эти мученья, эта епитимья? Маленький простой человек с весьма заурядными способностями, кому в стране будет дело до ее жизни или смерти? Только здесь, в глуши, она что-то из себя представляет. Только здесь она занимает высокое положение, во всяком случае выше всех, и ей казалось, что она достойна всех кар, какие на себя налагала. Муж сказал ей:

– Мы с Сивертом поговорили, и мы не хотим, чтоб ты пилила за нас дрова и мучила себя.

– Я делаю это ради своей совести, – ответила она.

Совесть? Это опять навело Исаака на размышления; он был человек в летах, тугодум, но слова его, когда до них доходило дело, были веские и основательные. Совесть – это, должно быть, что-то очень сильное, раз она опять совсем перевернула Ингер. Как бы то ни было, но обращение Ингер в другую веру подействовало и на него, она заразила своего мужа, он стал задумчив и кроток. Зима выдалась унылая и тягостная. Исаак искал уединения, искал убежища. Чтобы сберечь свой лес, он купил несколько делянок хорошего строевого леса в казенном лесу на склоне, обращенном к Швеции. Начав валить эти деревья, он решил не брать помощника, он хотел быть один, а Сиверту велел оставаться дома и следить, чтобы мать не изводила себя.

И вот в короткие зимние дни Исаак затемно уходил в лес и затемно возвращался обратно; не всегда на небе светили луна и звезды, порой его собственные утренние следы заносило снегом, и он с трудом находил дорогу. А однажды вечером с ним произошло что-то необыкновенное.

Он уже прошел большую часть пути, на откосе в ярком лунном свете уже виднелся его хутор, такой красивый и чистенький, но маленький и почти вросший в землю: так сильно занесло его снегом. Вот и опять он наготовил бревен, то-то удивятся Ингер и дети, когда узнают, на что они ему понадобились, какую чудесную постройку он задумал. Он сел в снег немножко отдохнуть, чтоб прийти домой не очень усталым.

Как тихо вокруг, да благословит Бог эту тишину и богатство мыслей, оно только ко благу! Но Исаак ведь недаром новосел, он и сейчас прикидывает взглядом, сколько земли ему еще предстоит расчистить, он мысленно отбрасывает в сторону большие камни, приняв твердое решение осушить еще один участок. Вон там неподалеку – он это знает – на его земле протянулся широкий болотистый участок, в нем пропасть руды, на каждой лужице там непременно металлическая пленка, вот его-то он и осушит. Он глазом делит поле на квадраты; у него свои планы и соображения насчет этих квадратов, он сделает их ярко-зелеными и плодоносными. Да, обработанное поле – большая благодать, оно олицетворяет для него и право, и порядок, доставляет наслаждение…

Он встал,