Гейвин Максвелл - Кольцо светлой воды Страница 47

Утром, едва проснувшись, ещё неумытые, но снедаемые любопытством, мы находили лишь одну иголку, которая свидетельствовала о том, что это был не сон. Я подозревал, что взрослые вмешивались в эти дела по ночам, но в том возрасте мы все были и очень большими фантазёрами, и фаталистами.

При более тщательном обследовании кошка нашлась в трубе. Она вытащила ненадёжную затычку из проволочной сетки, и забралась, как сова на приступочку где-то в полуметре выше рядом с решёткой. Мои первые попытки достать кошку оттуда лишь загнали её ещё выше в трубу, в такое место, откуда выгнать её можно было только таким орудием с дистанционным управлением, как веник для чистки труб.

Меня это огорчило, так как изловить её всё-таки было необходимо, и так же было ясно, что это может травмировать объект, который предстояло приручать. Но выбора не было, и Джимми Уатт, вооружившись бечёвкой и грузом, взобрался на крышу, а я, надев несколько пар рукавиц и перчаток, ждал внизу, приготовившись схватить котёнка, когда он спустится до пределов досягаемости.

Все рукавицы, как оказалось, были совсем ни к чему, хотя было достаточно рычанья и плевков, но никакого возмездия. Освободившись, кошка одним прыжком забралась в самый темный угол комнаты, и, пока я изолировал дымоход, оставалась там, а глаза у неё тускло сверкали.

Наступило воскресное утро, в моей спальне был полный разгром, но не было никаких признаков появления спасательной бригады с юга. По-видимому ночью у моего пленника во всей красе проявился его норов. Он сосредоточился не на побеге, а на разрушении, изорвал письма, играл в мяч пузырьками чернил, с воздушной лёгкостью подымался на самые удалённые полки, о которых выдра не помышляла в своих даже самых буйных мечтах. Он хорошо пообедал остатками кулик-сороки, от которой не осталось ничего, кроме перьев с крыльев и клюва. Надругательство в центре постели повторилось, гораздо ярче и откровеннее, можно сказать, чем прежде. На день кошка устроилась в тростниковой корзине, плетёном коробе, предназначенном для перевозки грузов на пони, который мы когда-то нашли на берегу, и который теперь висел на стене как урна для бумаг, вне пределов досягаемости для выдр.

Необходимость охотиться на птиц в ближайшей округе, чтобы прокормить эту тварь, тревожила меня. Многие птицы в непосредственной близости к Камусфеарне были гораздо более ручными, более доверчивыми, чем в тех местах, где то один, то другой охотник постоянно шастает с ружьём. Мне не хотелось нарушать это спокойствие, и, когда я вышел из дома с заряженным ружьём, то чувствовал себя мерзким предателем по отношению к этому небольшому святилищу, которому я так долго поклонялся. Положение усугублялось гусями, которые настойчиво следовали за мной, иногда пешком, иногда, заметив меня издалека, прилетали ко мне туда, где я, замаскировавшись, сидел на скале какой-то удалённой шхеры. Они меня смущали, мне было как-то стыдно оттого, что они могут стать свидетелями проявления хищнической стороны моей натуры. Пока я, скорчившись, сидел там под мелким дождичком и солёным ветром, то заметил, что твержу про себя детское заклинание :

"Я делаю это лишь затем, чтобы жил котёнок". Затем оно, по рассеянности, перешло в слова и мелодию полузабытого гимна: "Он погиб, чтобы мы могли жить". И тогда я понял, что подсознательно переступил тот рубеж, перед которым пасовал разум, - ведь все христиане всё-таки питаются плотью и кровью Господа своего.

Итак, хоть и с неохотой я обеспечил дикую кошку дичью, которую предпочёл бы видеть живой : песчанка, баклан, сорочай и кроншнеп, а мой нежданный гость лихо пожирал их и продолжал гадить прямо посреди моей постели. Я поставил на пол ящик с землёй, и, хотя его поутру сильно расковыряли, и оттуда крепко несло аммиаком, всё же постель оставалась главным сортиром.

В понедельник пришла телеграмма, где говорилось, что г-н Кингхэм днём раньше добрался до Глазго, но заболел и был вынужден вернуться назад. Не ведая о том, что телефон, с которого я разговаривал с ним, находится в пяти милях отсюда по морю, он просил позвонить ему в Саррей в тот же вечер.

Так как спасение, которого я ежечасно ждал, таким образом отодвигалось на неопределённое время, я снова отправился в ту деревню с ненадёжным подвесным мотором, который довёз меня только в одну сторону, но спасовал на обратном пути.

Кое- как добравшись домой на вёслах поздно вечером, я получил обещание, что меня немедленно известят телеграммой о будущей судьбе дикой кошки.

Затем последовали ещё задержки и недоразумения, и неделю спустя после поимки на железнодорожную станцию в двенадцати милях от меня по морю прибыл посыльный, который послал в Камусфеарну нанятую лодку. Сам он не поехал на ней, а я-то полагал, что он приедет, переночует, получит у меня необходимые сведения о повадках дикой кошки. Так что я совсем не был готов к тому, чтобы засадить животное в ящик так вот сразу, пока лодка стояла и ждала у кромки прибоя.

Однако, хоть посыльного самого и не оказалось на месте, он прислал прочный и удобный ящик, набитый соломой, в одном из углов которого лежала пухлая неощипанная курица.

Для кошки же, эта третья и по необходимости поспешная поимка также обернулась ещё одной травмой. Он, - по манере испражняться я смутно предполагал, что это самец, - съёжился на высокой полке под защитой пишущей машинки (которую уже сбрасывала и разбила выдра) и при первом же приближении руки в рукавице издал тигровое, очень грозное предупредительное рычанье. При втором приближении он спрыгнул с полки на стол в проёме окна и, рыча, съёжился там, прижавшись спиной к стеклу.

В это время Джимми, который рыбачил с лодки, по возвращении баркаса, вернулся домой и потребовал взять всё на себя. Он одел рукавицы и ступил на арену со всей самоуверенностью своей неопытности. При его первом приближении кошка вся изменилась, почти, я бы сказал, преобразилась. Исчез даже намёк на пушистого домашнего ручного персидского котёнка, на его месте возник дикий свирепый зверь перед лицом кровного врага. Выставив уши не назад, а вниз, растопырив их по сторонам широкого плоского черепа, так что не только волосы, но и поры, из которых они растут, встопорщились, он оскалил не только клыки, но все зубы и даже десны, а жёлтые глаза его превратились в щёлочки, излучавшие ярость и ненависть, его полосатый хвост вздулся раза в два больше обычного, и он прижался спиной к оконному стеклу. И пока одна лапа была высоко поднята с растопыренными когтями, вторая оставалась на столе, передние лапы как бы телескопически вытянулись, эти бархатные конечности в мгновение ока превратились из средства передвижения в далеко разящее оружие, рассекающее всё и вся. Я не видал ничего подобного этому, как образ первобытной жестокости это было великолепно, но это была война.

Джимми, который до сих пор привык обращаться только с такими существами, чей блеф можно легко игнорировать, не устрашился при таком проявлении агрессивности, но отступил, когда ему прокусили и рукавицу и ноготь большого пальца.

Казалось, дело зашло в тупик, когда вдруг до нас дошло, что можно, так сказать, загнать кошку в угол, приставив к нему открытую крышку ящика и прижав к стеклу.

Этот манёвр сразу же увенчался успехом, он нырнул в сумрачное нутро ящика за соломой и затих. С тех пор я больше его не видел, но не исключено, что мы встретимся снова, так как его новый владелец пообещал, что если кошка поведёт себя так, как об этом говорят в легендах, и её невозможно будет приручить, то его вернут в Камусфеарну и выпустят на волю там, где дикие кошки пользуются привилегиями и защитой.

Сейчас октябрь, и вот уже шесть месяцев подряд я живу в Камусфеарне. На склонах Ская за проливом уже ревут самцы оленей, а вчера дикие лебеди пролетели к югу низко над свинцово-чёрным морем. Граница прибоя вдоль берега залива отмечена опавшими листьями, которые снесло в море ручьём, и под порывами леденящего морского ветра они трепещут и кувыркаются на песчаных склонах. Лето с дикими розами и мягким голубым морем, плещущимся у белых песчаных островов, кончилось; цветы вереска завяли, а алые рябиновые ягоды опали. Впереди нас ждут короткие сумрачные зимние деньки, когда седой водопад будет реветь поверх камней, по которым было так горячо ступать при летнем солнце, а холодный, солёный и сырой ветер будет стучать в окна и стонать в трубе. В этом году меня здесь не будет, я не увижу и не услышу всего этого. Дом для меня всё ещё крепость, из которой я делаю вылазки и набеги, это отвоёванный редут, за стенами которого можно укрыться, зализывать раны и планировать новые путешествия к дальним горизонтам.

И всё же, пока есть время, есть уверенность в возвращении.

Камусфеарна Октябрь 1959 года

Благодарю тебя, мой добрый гений, близкий ко мне как тень, За бледные как лютики деньки на древнем лугу, За дни моего детства, за то, что я видел и слышал, За дни бешеной гонки и физического благополучия.