Осень патриарха - Габриэль Гарсия Маркес Страница 50

причины, но она все равно уходила, господин генерал, уводила с собой ребенка, он душил в себе дурное предчувствие, видел, как они садятся в новый бронированный автомобиль, на прощание с балкона осенял их мановением, словно заговаривал от сглаза, и просил, мать моя Бендисьон Альварадо, защити их, сделай так, чтобы пули отскакивали от ее декольте, ослабь стрихнин, мама, усмири злокозненные мысли, и не имел ни секунды покоя, пока на Гербовой площади вновь не завывали сирены охраны и во дворе не появлялись Летисия Насарено с ребенком, освещаемые первыми лучами маяка, она возвращалась возбужденная, счастливая, вышагивала в окружении головорезов, нагруженных живыми индюшками, орхидеями из Энвигадо, гирляндами разноцветных фонариков для рождественских праздников, к которым на улицах уже развесили по его приказу – так он пытался заглушить тревогу – украшения с лучистыми звездами, он встречал ее на лестнице, желая почувствовать тебя живой в нафталиновом душке песцовых хвостов, в кислом поте твоих инвалидных прядок, помогал донести подарки до спальни со странным ощущением, будто подбирает последние крохи обреченного счастья, которого предпочел бы никогда не знать, и приходил в тем большее отчаяние, чем яснее убеждался, что каждый придуманный им способ облегчить невыносимый груз страха, каждый шаг к полной защите от дурных сил неумолимо приближал его к страшной среде моего несчастья, в которую он принял тяжкое решение, хватит, на хрен, будь что будет, да поскорее, и не успел додумать какой-то убийственный приказ, когда два адъютанта ворвались в кабинет с ужасным известием: Летисию Насарено и ребенка разорвали на куски и сожрали бродячие собаки с рынка, живьем сожрали, гос подин генерал, но были это не всегдашние бездомные дворняги, а какие-то охотничьи твари с неистовыми желтыми глазами и гладкой акульей кожей, которых кто-то натаскал на песцов, шестьдесят одинаковых псов, они вдруг выскочили из-за лотков с овощами и набросились на Летисию Насарено и ребенка, а мы и выстрелить не успели, чтобы ненароком не задеть их, они как будто тонули вместе с собаками в адском смерче, только руки мелькали, тянулись к нам, а остальные части тела исчезали кусок за куском, мы видели мимолетные, неуловимые выражения их лиц, иногда ужас, иногда жалость, иногда радость, пока все не смешалось в вихре расправы и не осталась летать в воздухе только шляпа Летисии Насарено с войлочными фиалками, зеленщицы, словно истуканы, забрызганные горячей кровью, оцепенели от ужаса и шептали, Боже мой, такого не случилось бы, если бы генерал не захотел или, по крайней мере, не знал, к вечному позору президентской охраны, которая не сделала ни одного выстрела и только и спасла, что разрозненные кости из кучи окровавленных овощей, больше ничего, господин генерал, а из вещей нашлись медали ребенка, сабля без кистей, сафьяновые туфли Летисии Насарено, которые невесть почему выплыли на свет в бухте, в лиге от рынка, пестрые стеклянные бусы, кошелек из кольчужной сетки, вот, отдаем все вам в руки, господин генерал, почерневшее золотое обручальное кольцо и эти пятьдесят сентаво монетками по десять, которые разложили перед ним на столе, чтобы пересчитал, вот и все, что от них осталось. Его бы не волновало, много осталось или мало, знай он тогда, что до полного истребления последних следов воспоминаний о той неизбежной среде ему оставалось не так уж и много не таких уж трудных лет, а пока он заплакал от ярости, проснулся, крича от ярости, терзаемый лаем псов, которых посадили на цепь во дворе в ожидании, что он решит, как мы с ними поступим, господин генерал, он в недоумении спрашивал себя, убив собак, не убьет ли вновь Летисию Насарено и ребенка в их внутренностях, велел снести железный купол овощного рынка и построить на его месте сад с магнолиями и перепелками и поставить мраморный крест со светочем выше и ярче, чем свет маяка, чтобы до скончания веков в памяти будущих поколений сохранялась память об исторической женщине, которую сам он позабыл гораздо раньше, чем памятник погиб от ночного взрыва, за который никто не взял ответственность, магнолии сожрало стадо свиней и памятный сад превратился в покрытый вонючей слякотью пустырь, но он этого не увидел, не только потому, что велел президентскому шоферу объезжать стороной бывший овощной рынок, даже если придется через весь мир крюк закладывать, но и потому, что больше не выходил на улицу с тех пор, как услал клерков в министерские здания с зеркальными стеклами и остался один, только с самой необходимой прислугой, в развороченном доме, где к тому времени по его приказу не было ни единого следа твоих королевских замашек, Летисия, остался бродить в пустом доме, не занимаясь ничем, кроме редких совещаний с верховным командованием, редких вмешательств в особенно трудные заседания совета министров да гибельных визитов посла Уилсона, который подолгу сидел с ним под кроной сейбы, приносил балтиморские конфеты и журналы с голыми женщинами в надежде убедить его отдать территориальные воды в счет оплаты непомерного внешнего долга, и он не противился, делал вид, что слышит меньше или больше, чем слышал на самом деле, в зависимости от случая, спасался от болтовни, отвлекаясь на девчачьи голоса в соседней школе, выводящие, пестрая птичка сидела на зеленой ветке лимона, с наступлением вечера провожал его до лестниц и втолковывал, мол, можете забрать все что угодно, кроме моря под моими окнами, сами посудите, что я стану делать, один в этом большом доме, если не буду видеть его таким, как сейчас, словно пылающая топь, что стану делать без декабрьских ветров, которые с лаем врываются сквозь битые стекла, как буду жить без зеленых вспышек маяка, я ведь покинул родные туманные плоскогорья и ввязался, помирая от лихорадки, в неразбериху федеральной войны, и не нужно думать, будто из патриотизма, это только в словаре так написано, или из авантюризма, или потому что мне было не наплевать на федералистские принципы, царствие им небесное, нет, дорогой мой Уилсон, я просто хотел увидеть море, так что вы отдохните от этой вашей мысли, говорил он, похлопывал его по плечу на прощание, шел обратно, зажигая по пути лампы в пустых комнатах бывших контор, где однажды наткнулся на заплутавшую корову, шугнул ее, выгнал на лестницу, она зацепилась за штопаный ковер, рухнула и покатилась, как мяч, вниз, где расшиблась и околела на радость и пропитание прокаженным, которые вернулись после смерти Летисии Насарено и вновь заодно со слепцами и паралитиками чаяли целебной соли из его рук в буйно разросшихся розариях, он слышал, как они