Когда нет прощения - Виктор Серж Страница 56

заблудиться, он думал уже повернуть назад, до него донесся тихий шепот. Ему оставалось только вытянуть шею, чтобы увидеть. Над закутком было открытое небо, через широкий пролом в кровле проникал фантастический свет, отбрасываемый облаками. Там находилось четыре человека, говорили тихо, по очереди, совещались: спокойный женский голос произнес несколько слов на языке, неизвестном Францу, чешском, русском, сербском или польском. Он смотрел сверху, через продолговатую дыру размером с руку. Если бы у него был револьвер, ему бы не составило труда уложить эти четыре смутные тени и получить четыре премии, а также Почетный Знак Гражданской Обороны, так-то, сударь мой. Он по очереди прицелился в них рукой и мысленно выстрелил, клик-клак, ваши проблемы окончились, детки. Это позабавило его. Но он принял решение не носить с собой револьвер – слишком сильным было искушение: привычка убивать, стремление к совершенству, дух братства! Искушение возможной премией: сложное существо человек, да уж. В закутке женщина зажгла спичку, осветив листок бумаги, Франц увидел ее тонкие пальцы, правильный овал лица, рыжие, поседевшие у лба волосы. Спичка погасла, но это строгое, одновременно молодое и стареющее лицо так хорошо запечатлелось в глазах калеки, что он продолжал видеть его и во мраке. Франц подождал, пока люди умолкнут, и загробным голосом произнес:

– Дамы и господа…

Четыре фигуры забились в самые темные углы. Франц догадывался, что они сжимают руками ножи, напряженно вглядываются в стены, в дыру на потолке… Ни звука. Для смеха он стал говорить рублеными фразами.

– Почтенные висельники и негодяи! Неизвестный друг, которому, впрочем, на вас наплевать, советует вам убираться отсюда как можно скорее… Здесь находиться вредно.

Вот вы и успокоились, кладбищенские крысы! Францу почудилось, будто в его груди бьется четыре обезумевших сердца, на которые внезапно пролился бальзам утешения. Набрав в грудь воздуха, он закончил:

– Государственные интересы. Доброй ночи.

Спокойный мужской голос заполнил весь подвал, сказав на хорошем немецком:

– Спасибо. Доброй ночи. Уходи.

Последовала пауза, как будто покрывало тишины медленно опустилось на подземный мир. И женский голос произнес издалека:

– Братство.

Франц рассердился. Днем эта женщина смотрела бы на него с ужасом, на его костыль, палку, резиновый протез, культю руки, озлобленное лицо героя-ничтожества. «А глаз у тебя, случайно, не стеклянный?» – спросила бы она. Он ненавидел ее. Для инвалидов и калек не существует братства, только в официальных речах. Он грубо огрызнулся:

– Ага, дерьмо!

И гнев его прорвался смехом.

Осталось, видите ли, только одно братство: в яме, в яме, одна и та же братская негашеная известь для славян и арийцев, негров и евреев! Все одинаковы, когда бьются в последних судорогах, испускают последние экскременты, одинаково воняющие, гниющие, бессильные, умиротворенные, освобожденные… Все утопленники, в пресной или соленой воде, похожи, все трупы – настоящие братья, это единственное братство, которым следует гордиться: они не убивают и не предают… Братья – стертые с лица земли города, Сталинград, Варшава, Ковентри, Лондон, Любек, этот город: фото одних можно заменять другими. Братство.

Он еще ликовал, разговаривая сам с собой, когда на углу уничтоженной улицы его окликнул патруль. Занималась заря. Капрал узнал его:

– Гуляешь, Франц?

Франц показал кубок черненого серебра, который только что нашел в зарослях железной арматуры.

– Блестит как кошачий глаз.

«Ничего подозрительного не обнаружили?». «Все подозрительно. Танец привидений. Что нового?» Капрал отделился от своих людей, одетых частично в штатское и похожих на побежденных повстанцев, каковыми они никогда не были. «Кажется, сегодня утром разгромили элитную дивизию… Убит генерал…» «Храбрый генерал, – лицемерно проворчал Франц. – Да, но город, получается, окружен?» «Только наполовину», – ответил капрал, полный олух, веривший во все официальные небылицы. «Ударная армия нападет на них с фланга, но лишь через несколько дней…» Только каких дней? Без-Двух сделал вид, что полностью удовлетворен и подмигнул. Его культя начинала побаливать: сырость. Он поднял как на параде уцелевшую руку: «Зиг Хайль!»

Дома, измученный, он разделся самостоятельно. Его ампутированные члены, казалось, кровоточили, их пронизывали холод и острая боль. «Ильза, согрей меня». Померанка легла рядом, прижимаясь к его культям, протезы царапали ее; но от нее исходило спасительное тепло. Он засыпал и вновь видел в свете спички руку и странное лицо, озаренное лучами, игравшими на каштановых с проседью волосах. Три смутных человеческих фигуры обожали или угрожали этой руке, этому лбу… Тогда он спешно прицелился из своего автомата в эту руку, лицо, три сгрудившиеся фигуры, огонь, огонь, огонь! Я убил всех. Это долг. Франц всхрапнул, голова ударилась о перегородку, на лицо посыпался сор. Теплая, Ильза еще лежала на нем, душила его. «Ах, ты хочешь меня задушить, сволочь!» Он сбросил ее. Ильзе были знакомы эти кошмары, когда он вел бой с невидимым врагом и иногда бил или оскорблял ее во сне. Она не отреагировала, будто ее не было, ожидая, когда прекратится гроза в его изогнутом теле.

– Что такое? Тревога? – по-детски спросил он.

…Автомат, огромные удушающие тиски, белые черви в неподвижной плоти, столбняк, дыра в небо; и Шульце, храпевшие в соседней комнате как в хлеву… «Ильза», – жалобно произнес Франц.

– Постарайся уснуть, милый, – грубовато сказала она. – Скоро день.

* * *

Дело медсестры Эрны Лауб, разумеется, стало предметом внимательного изучения в соответствующих службах… Дочь инженера-агронома Оскара-Юлиуса Лауба, члена Национал-Социалистической партии, члена Ассоциации немцев за рубежом, занимался деликатными поручениями, хорошо аттестовался, исчез в 1941 году в лагере перемещенных лиц на Нижней Оби, Восточная Сибирь (никаких других сведений об Оскаре-Юлиусе); Эрна, единственная дочь, не замужем, медсестра, диплом Красного Креста, полученный в Риге; с детства говорит по-русски, немного по-испански, потому что сопровождала своего отца в Перу, где он шесть месяцев работал агрономом; хорошо по-французски, несколько раз ездила в Париж; по-немецки с легким славянским акцентом. Заметки о характере Эрны Лауб сводились к следующему: ярая патриотка, член Национальной Женской ассоциации, трудолюбива, добросовестна, не очень умна (подчеркнуто). Никогда не выступает на собраниях, но активно аплодирует. Охотно жертвует средства. Малообщительна, строгих нравов, детей нет (подчеркнуто – это плохо). Curriculum vitae[10] во время войны: …пересекла линию фронта в Литве вместе с группой бежавших из русского плена, выдержала двадцативосьмичасовой бой с бандой Соколина. Легко ранена в плечо, ее высокий боевой дух положительно влиял на товарищей. Лично знает штандартенфюрера Ф.М.Б., бывшего коммуниста, преданного члена партии, убитого в…, и подполковника Х.В.В., друга детства ее отца. Никаких способностей к политике. Внешность: сорок лет, выглядит моложе, среднего роста, хорошо сложена, одевается неброско, тщательно следит за своими манерами. Шатенка, с проседью, волосы гладко зачесаны назад и собраны в пучок на затылке; серо-голубые