Испанская баллада - Лион Фейхтвангер Страница 71

ее волосам, теребят черные пряди, пока она не скажет, смеясь: «Перестань, Альфонсо, мне больно, Альфонсо». Кто, кроме нее, выговорит так странно, смешно и нежно: «Альфонсо», выговорит так, что у тебя вся кровь придет в волнение? Он видит ее глаза цвета голубиного пера, видит, как их свет затухает, прикрытый веками, как веки поднимаются снова.

На память ему пришли арабские стихи, которые она однажды дала ему прочесть:

Без опаски и без дрожи свисту стрел внимал в бою я,

Но, заслышав шелест платья, и бледнею, и дрожу я.

Трубы вражески звучали – сердце билось ровно, смело,

Чуть ее заслышал голос – мигом сердце оробело.

Тогда эти строки его раздосадовали. Как может рыцарь дойти до такого самоуничижения! И все же они дышали истиной, эти сладостные и раболепные стихи, они были истинными, как само Евангелие. Его бросало в жар и в холод, лишь только он представлял себе Ракель. Как мог он даже помыслить о том, чтобы отказаться от Ракели, своей Ракели, от блаженного, кощунственного смысла всей своей жизни?

Ему нужна была Ракель, и нужно было помириться с нею.

А возможность помириться была одна-единственная. Он тяжело вздохнул. Ничего не поделаешь, другого пути нет.

Он послал за Иегудой.

Иегуда был человеком не робкого десятка, но и его охватил страх, когда глубокой ночью к нему пришла Ракель и на ней лица не было.

– Он поносил меня так, как никогда еще не поносили ни одну женщину, – сказала она.

Иегуде, конечно, хотелось разузнать подробности, но он сдержался. Разбудил Мусу, попросил его дать Ракели успокоительного посильнее. Затем сказал:

– Успокойся, дочь моя, отдохни и выспись.

Оставшись один, он лихорадочно пытался вообразить себе, что там у них такое могло произойти. Очевидно, она просила короля допустить в страну франкских евреев. А Иегуда по опыту знал, с каким изощренным коварством и как жестоко умеет тот человек унижать других, когда бывает раздражен. Ракель этого не снесла, убежала от него. Но ведь тот человек мстителен, он выместит свою злобу на нем, Иегуде, и на всех евреях. А значит, он напрасно принес в жертву Ракель, да и самого себя.

Иегуда принуждал себя успокоиться, но ему не спалось. Не может быть, чтобы все погибло. Его надежда пыталась хоть за что-то зацепиться. Он усиленно ломал себе голову. Притом что христианский король вечно толкует о чести, он не слишком-то печется о соблюдении собственного достоинства. Уже два раза, обругав Иегуду последними словами, он вдруг понимал, что без Иегуды ему не обойтись, и снова старался все утрясти. А Ракель он любит, он жить без нее не может, значит и к ней он будет подлаживаться, будет умолять, чтобы она вернулась.

Настало утро пятого дня тишри[94]. Меньше чем через три недели истечет срок обета, данного Иегудой. В эту первую бессонную ночь он понял, что впереди у него еще много бессонных ночей; еще много раз предстоит ему повергаться в отчаяние – и пытаться выбраться из этой бездны, цепляясь за надежды и за ухищрения ума.

В таком расположении духа находился Иегуда ибн Эзра. А ты, Ракель? Бледная, молчаливая слоняешься ты по дому, по саду, тщетно ожидая весточки. Ты замечаешь тревожные нежные взгляды отца, но они не согревают тебя, не приносят утешения. Ты слышишь сетования убитой горем кормилицы – дескать, ее талисман, «рука Фатимы», оказался бессилен, какое несчастье! – но вся ее болтовня скользит мимо твоего сознания. Ты воскрешаешь в памяти лицо возлюбленного, его движения, весь его облик в те лучшие, пламенные часы страсти, когда сливались воедино души и тела. Но этот образ внезапно заслоняется другим. Теперь на его лице неистовство, алчность, склонность к насилию. Не это ли и есть истинный лик рыцарства, которым он так восхищается? Но несмотря на это, ты тоскуешь по нему, ты твердо знаешь: стоит ему только позвать и ты вернешься, ты побежишь к нему.

Шли дни. Дон Альфонсо находился в Толедо, однако не слал гонцов ни к Ракели, ни к Иегуде. Заходил только дон Манрике, если нужно было справиться о чем-то важном для ведения государственных дел.

Наступил священнейший для евреев праздник – День искупления. И тут Иегуда, этот человек с непостижимым, многогранным характером, точно переродился. Отказавшись от мелочного тщеславия, он признался себе, что его «посланничество» было всего-навсего личиной властолюбия. Он и в самом деле глубоко сокрушался – жалкое, грешное ничтожество пред лицом Божиим; и если раньше он был заносчивее всех прочих, ныне он сделался всех смиреннее. Он бил себя в грудь, со жгучим стыдом возносил молитву:

– Я грешил головой своей, вздымая ее гордо и дерзко. Я грешил глазами своими, глядевшими нагло и высокомерно. Я грешил сердцем своим, которое было преисполнено самонадеянности. Я это вижу, и признаю, и раскаиваюсь. Прости меня, Боже, и даруй мне искупление.

Теперь он уже не только рассудком, но и всем своим существом готов был принять все, что бы ни случилось.

Когда два дня спустя король наконец-то прислал за ним, Иегуда больше ни на что не надеялся и ничего не страшился. «Добро ли, худо ли – все приемлю», – мысленно повторял он по пути в замок. Он и в самом деле так думал.

Альфонсо встретил его с видом надменным и смущенным. Он долго распространялся о несущественных делах – например, о неурядицах с баронами Аренас и о том, что он не намерен дальше мириться с таким положением дел. Пускай Иегуда сократит этим Аренасам срок, отведенный для уплаты налогов. А если те не уплатят, он, Альфонсо, силой отберет у них спорное селение. Иегуда с поклоном ответил:

– Сделаю, как прикажет твое величество.

Альфонсо прилег на свою кровать с балдахином, заложив руки под голову, и спросил:

– А каковы наши виды начать войну? Все еще не нагреб достаточно денег?

Иегуда отвечал ему деловым тоном:

– Достигни соглашения с Арагоном, государь. Тогда сможешь выступить в поход.

– Вечно у тебя та же песня, – проворчал Альфонсо. Он приподнялся на постели и вдруг, без всякого перехода, спросил: – А как там дела с евреями, которых ты собирался притащить в мою страну? Только постарайся отвечать честно – не как их брат, а как мой советник. Не станут ли мои подданные упрекать меня, дескать, наш король в самый разгар священной войны впускает в страну тысячи нищих евреев?

В одно мгновение ока Иегудино смирение перед судьбой сменилось бурной радостью.

– Никто