Футбол 1860 года. Объяли меня воды до души моей… - Кэндзабуро Оэ Страница 8

Я дрожу все сильнее. Полотенце стало черным, и тогда наконец я включил свет и как следует рассмотрел руки. Оказалось, что пальцы, которыми я ковырял земляную стену, ободрались и кровоточат. Я не стал искать йод, а просто обмотал их полотенцем и, продолжая дрожать, вернулся в свою одинокую спальню, одновременно служившую мне кабинетом. Дрожь не проходила: видно, поднялась температура. Нестерпимо болели не только пораненные пальцы – тупо ныло все тело. Это самая противная боль, которую я обычно испытываю на рассвете. Я вдруг понимаю, что, бессознательно выковыривая из земли осколки кирпича и разрушая земляную стену, я, видимо, пытался заживо похоронить себя. Дрожь и тупая боль становятся нестерпимыми. Наконец я хоть немного постиг смысл того, что испытывал, просыпаясь на рассвете в те дни, когда все тело распадалось на мелкие кусочки и каждый из этих кусочков тупо ныл.

Глава 2

Семья встречается снова

Во второй половине дня, когда пришла телеграмма, что брат неожиданно бросил свою бродячую жизнь в Америке и возвращается в Японию, мы с женой в аэропорту Ханэда встретились с его юными друзьями. Над Тихим океаном пронеслась буря, и самолет опаздывал. Тогда мы сняли номер в отеле аэропорта и стали ждать опаздывающий самолет. Жена, стараясь спрятать лицо в тень, села в низкое кресло спиной к окну с приоткрытыми пластмассовыми жалюзи (нельзя сказать, что жалюзи полностью задерживали лучи солнца, проникавшие снаружи, – в комнате, точно дым, которому некуда улетучиться, брезжил рассеянный свет) и тихонько потягивала виски. В левой руке, темной, как деревянный навес после дождя, она зажала высокий резной стакан, у ее ног, рядом с туфлями, стояли бутылка виски и ведерко со льдом. Виски жена захватила из дому и только лед купила в отеле.

Друзья брата сидели на застеленной кровати, тесно прижавшись друг к другу, точно звереныши в норе, и, обхватив колени, смотрели спортивную программу по транзисторному телевизору, пищавшему, как москит. С этими юнцами (Хосио и Момоко) я уже дважды встречался. Вскоре после того как брат, получив от товарища деньги на лекарство, исчез, эти двое пришли ко мне узнать его новый адрес. Через несколько месяцев они снова пришли и потребовали денег, чтобы отправить ему кое-какие вещи: брат, видимо, сообщил о себе; во всяком случае, им, а не мне удалось установить с ним связь, но дать его адрес они отказались. На нас с женой никакого впечатления они не произвели, и лишь осознание, что они очень преданы брату и его отсутствие совсем выбило у них почву из-под ног, внушало к ним некоторое чувство благодарности.

Потягивая виски, которое в сумеречном свете комнаты казалось черным, я смотрел сквозь слегка приоткрытые жалюзи на огромное летное поле, где беспрерывно взлетали и садились неповоротливые реактивные самолеты, верткие – винтовые. Между взлетной полосой и комнатой, в которой мы укрылись, на уровне глаз перекинута эстакада из стали и бетона. По ней, опасливо пригибаясь, идут школьники, видимо, в аэропорт, на экскурсию. Когда стайка этих угрюмых, одинаково одетых карликов скрылась за поворотом эстакады, показалось, будто в мгновение ока взмыл в облачное небо самолет, бежавший по взлетной полосе. Стало как-то удивительно неуютно. Черные точки, вначале показавшиеся ботинками, свалившимися с ног школьников, на самом деле оказались голубями, и, когда они беспорядочно поднялись в воздух, на узкую дорожку, посыпанную сухим песком, неестественно, точно его подбили, сел голубь. Присмотревшись, я увидел, что у него перебито крыло. Видимо, поэтому он плохо летает, к тому же он слишком жирный и садиться ему особенно трудно. Шея и грудь этого жирного голубя были темными, как кожа на руках моей жены. Неожиданно он взлетел (за звуконепроницаемым оконным стеклом, вероятно, раздался резкий звук, вспугнувший голубя, но в комнату не проник, и поэтому все происходящее снаружи казалось не связанным между собой) и, промелькнув в двадцати сантиметрах от меня черным пятном, как на карточке психологического теста, скрылся. Я отшатнулся, словно от удара. Неожиданно резкое движение явно встревожило жену, все еще державшую стакан с виски, и молодых людей, смотревших телевизор. Пришлось сглаживать неловкость:

– Как сильно опаздывает самолет – буря, видно, ужасная, правда?

– Кто знает, какая буря.

– Самолет, наверное, кидает из стороны в сторону, и брату очень страшно. Он ведь до ужаса боится физических страданий, а тем более гибели в авиационной катастрофе.

– Смерть при авиационной катастрофе мгновенна, так что физических страданий не испытаешь.

– Така ничего не боится, – вмешался в наш разговор Хосио с очень серьезным, сосредоточенным видом. Я заинтересовался – это были первые за весь день слова, которые он произнес, не считая приветствия.

– Така боится. Он принадлежит к людям, которые живут в вечном страхе. Это было, правда, еще в детстве. Он как-то поранил палец, и показалась крохотная капелька крови – сотая миллиграмма, но его вырвало, и он потерял сознание.

Кровь появилась из ранки, когда я тихонько ткнул его острием ножа в средний палец правой руки. Брат похвалялся, что ему, мол, нипочем, если даже располосуют всю ладонь. Тогда я и решил припугнуть его. Он всегда утверждал, что не боится никакого насилия, никакого физического страдания и даже смерти, а я постоянно с ним спорил – это была своего рода игра. Брат же, забывая, что его можно проучить, страстно желал, хотя бы в игре, испытать себя.

– Из малюсенького пореза на кончике пальца вытекла капелька крови и застыла шариком величиной с глаз малька угря. И когда мы вдвоем смотрели на кровь, брата вдруг вырвало, и он потерял сознание, – рассказывал я подробности, которые должны были насмешить самоотверженную «гвардию» брата.

– Така не боится! Я сам видел, каким смелым был Така на июньской демонстрации. Така совсем не боялся.

Меня даже удивило, как примитивно и в то же время упорно он возражает. Жена тоже слушала, не сводя с него глаз. И я по-новому взглянул на юношу, который, выпрямившись, сидел на кровати и смотрел на меня. Внешне он был похож, если можно так сказать, на молодого крестьянина, недавно ушедшего из деревни.

Крупные черты лица, каждая в отдельности не безобразна, но, взятые вместе, удивительно непропорциональны, словно плохо подогнаны одна к другой, и поэтому его угрюмое лицо, точно прикрытое прозрачной сеткой, выглядит комично. И это типичное для крестьянских детей ничем не пробиваемое упорство. Парень в шерстяной полосатой куртке неопределенного цвета, вроде вялой зелени, изрядно помятой и потерявшей форму, – он похож в ней на огромную дохлую кошку.

– Така хотел стать жестоким человеком, для которого ничего не