Антония Байетт - Детская книга Страница 107

Дороти поняла бóльшую часть речи тетушки. Она тайно ткнула Гризельду пальцем в бок.

– Скажи ей, – произнесла она, – скажи фрау Зюскинд, что мы хотим увидеть.

– В Англии мы как-то видели кукольный спектакль, – сказала Гризельда. – Кукольника – puppenmeister – звали герр Штерн. Ансельм Штерн. Он поставил «Песочного человека» Гофмана и «Золушку». Это было… очень интересно. Вы о нем не слыхали?

– О, конечно, – отозвалась тетушка Лотта. – Он знаменитый артист и художник. Марионетки и куклы славятся в нашем городе. У нас есть Пауль Бранн, чьи работы остроумны и волшебны, и еще у нас есть Ансельм Штерн, который создал собственный театр в подвале, он называется «Spiegelgarten фрау Холле», он более мистичен и поэтичен… но все артисты восхищаются друг другом, обмениваются идеями, и все явились в «Künstlerhaus» на поминки по нашему великому художнику Арнольду Бёклину. Вы видели картины Бёклина? У него было необузданное воображение, фантастические видения… Обязательно сходите в «Spiegelgarten».

(«Сад зеркал», – шепнула Гризельда на ухо Дороти.)

– Фрейлейн Дороти особенно интересуется марионетками?

– Она хочет стать доктором. Это меня зачаровал «Песочный человек».

– Мы сейчас все выясним, нет ничего проще, – сказала фрау Лотта, поднимаясь с места. – Видите вон тех двух молодых людей? Это Вольфганг и Леон, сыновья герра Штерна. Они часто здесь бывают. Вольфганг учится живописи, но не в Мюнхенской школе искусств, у него слишком революционные идеи, он не может сидеть в школе, рисуя коров и ангелов. Еще он помогает с марионетками… он более сатиричен, чем его отец… он работал с труппой «Scharfrichter» над кукольной пьесой о европейских монархах… «Благородное семейство», в трех сенсациях с прологом… вещь уморительно смешная и опасная… Леон еще учится в школе. Он гораздо серьезнее брата. Я вас представлю.

Тетушка Лотта направилась в другой конец залы, а Гризельда обняла Дороти за плечи. Когда-то – когда они еще были кузинами – из них двоих защитницей была Дороти, она была сильной, ее ничто не могло вышибить из седла. А теперь она сама нуждалась в защите. Встреча с двумя незнакомыми братьями-чужеземцами, безо всякого предупреждения, без подготовки, испугала Дороти. Она побелела и учащенно дышала. Она прошептала:

– Я не знала… Не знала, что у него есть дети… Что он женат…

Вольфганг Штерн был высокий и сутулый, с длинными тонкими руками и ногами, в свободной блузе с большим вислым галстуком-бабочкой. Его брат, столь же худой, но меньше и аккуратней, был одет в темный, застегнутый на все пуговицы костюм, напоминающий униформу. У Вольфганга длинные черные курчавые волосы стояли облаком вокруг головы; у Леона, который, видимо, был моложе Дороти, но ненамного, была очень аккуратная стрижка и аккуратный галстук. У обоих – большие темные глаза, точно такие же, как у Дороти. Оба юноши были узнаваемы – или так показалось взвинченной Дороти. Эти лица ей знакомы. Она уставилась на них, а потом опустила глаза, чувствуя на себе странно сосредоточенные взгляды братьев.

Говорила Гризельда – волнуясь и потому пылко. На школьном немецком она представила Дороти и кратко упомянула о том, что несколько лет назад в Англии они посмотрели представление герра Штерна – его интерпретацию Гофмана и Гриммов – и им очень понравилось.

– Правда? – спросил Вольфганг. Он склонился над рукой Гризельды. – Он будет очень рад это слышать. Как ваше имя?

– Гризельда Уэллвуд. Мы… кузины.

– И одна из вас – надо думать, вы – та самая загадочная красавица, сестра Карла, которого мы встречаем в «Кафе Стефани» и в «Scharfrichter»… Карл как-то загадочно умолчал о том, что у него есть сестра. Мне кажется, он о многом загадочно умалчивает.

– Да, мне в последнее время тоже так кажется, – ответила Гризельда.

– Мы с очень большим удовольствием, – продолжал Вольфганг, – пригласим вас на одно из представлений нашего отца. Может быть, Карл и герр Зюскинд также захотят пойти? И другой ваш спутник – герр Юлгрив? Отец будет польщен.

Он не сводил глаз с Гризельды. В этом не было ничего особенного. Многие молодые люди упоенно любовались бледным и прекрасным лицом Гризельды. Но для Дороти – волнение не отбило у нее наблюдательности – удивительно было, что Гризельда отвечала тем же. Она тоже пристально глядела на Вольфганга. Она опускала глаза, разглядывая стол, а потом вскидывала их и смотрела прямо в глаза Вольфгангу, слегка приоткрыв рот. От другого столика подошел Тоби Юлгрив; он беседовал с Иоахимом и Карлом и тоже заметил пристальные взгляды Вольфганга и Гризельды. Тоби знал, что Гризельда влюблена в него, – давно знал и хранил молчание. Но в последнее время, когда Олив Уэллвуд стала приземистей и сердитей, а Гризельда расцвела, Тоби стал задумываться: а что, если… а вдруг… Так что ему было не очень приятно видеть улыбку немца, набивающегося в друзья. Тоби сдержанно согласился, что визит в «Spiegelgarten», возможно, доставит им всем удовольствие. Он заговорил о том, что ему запомнилось из постановок Штерна. Особенно замечательна была красивая марионетка-автомат в «Песочном человеке». Она была искусственной по-другому в мире искусственно сотворенных актеров. Тоби произнес все это на смеси английского и немецкого, и Вольфганг ответил так же.

– Я немного жалкий в английский иметь, – сказал он Гризельде. – Вы меня больше учить должны.

Леон, как и Дороти, ничего не говорил, только смотрел.

Потом, в спальне Дороти, девочки обсудили братьев Штерн. Гризельда была в полном восторге. Она сказала, что это замечательно, когда у тебя вдруг нашлись два таких интересных брата. Дороти сидела, словно окаменев, и в глазах у нее стояли слезы.

– Не замечательно. Лучше б я вообще сюда не приезжала. Лучше бы все это никогда не случилось. Я хочу, чтобы все было как раньше, и я тоже.

Гризельда тут же преисполнилась сочувствия и сказала, что не нужно идти в «Spiegelgarten», если Дороти не хочет.

– Нужно, – мрачно сказала Дороти. – Вся эта каша просто невыносима. Я думала, если выясню… про него… то у меня в голове прояснится. Но теперь я вижу, что от этого может выйти только еще большая каша и неразбериха.

Дороти никак не могла уснуть. Перина казалась тяжелой и жаркой. Дороти вдруг затосковала по «Жабьей просеке». Она неотвязно думала про оставшегося там брата Тома и его золотую, слегка раздражающую невинность. Том был неотъемлемой частью ее представления об английском семействе: дети носятся на свободе в совершенно безопасном лесу, испещренном пятнами солнечного света, и родители встречают улыбкой их, запыхавшихся и исцарапанных, когда они возвращаются из древесного дома с его незатейливыми секретами. Они были одно – как единая нитка разнокалиберных бус, занятые своими делами дети, все одинаковые, все разные, как это всегда бывает с детьми; их всех поглощала повседневная жизнь, всех едва заметно ограничивала, сдавливала – но это ощущение теперь казалось Дороти непозволительной роскошью. Дороти знала весь сад, все лестницы в доме, свою спаленку и древесный дом – как собственное тело, как упругость волос под щеткой, худые ноги, жилистые руки. Только вот все было не тем, чем казалось. Виолетта не была старой девой и тетушкой. Филлис была сестрой лишь наполовину; сердитая Гедда, обожающая совать нос не в свое дело, оказалась проницательней Тома и Дороти, а они, старше и главнее, не знали ничего. Дороти изо всех сил думала про Тома, чтобы не думать про Хамфри и Олив, прошлых и настоящих, реальных и воображаемых. Длинноногий Том бежит, бежит деловито и бесцельно. Он почувствовал, что «сад Англии» на самом деле – в Зазеркалье, шагнул туда и решительно отказался возвращаться. Он не хотел взрослеть. Дороти всегда знала, что ей предстоит повзрослеть, а раз так, ей хотелось поскорее вырасти и покончить с этим. Правда, она думала, что брату может сойти с рук упрямое неведение, и почти завидовала ему. Холмы Даунса кишели молодыми и не очень молодыми мужчинами в бриджах и твидовых куртках, с удочками и ружьями, в льняных шляпах с обвислыми полями; они передвигались от паба к пабу и вели многозначительные разговоры о форели, погоде и болезнях деревьев.

Почти оплакивая Тома, Дороти подумала, что он ей не в большей и не в меньшей степени брат, чем эти два темноволосых немца – заигрывающий и молчаливый. Впрочем, нет, это неправда. С Томом у них была общая жизнь. Они «играли в домик» в древесном доме. Они держались за руки, карабкаясь на холмы, катаясь на велосипедах, вбегая голышом в глубокие пруды.

Дороти трудно было признать, что она скучает и по этим двум обманщикам – Хамфри и Олив. Они оказались змеями в траве, Адамом и Евой в райском саду. Она рискнула перебрать в уме события той ночи, «вылазку» Хамфри, как она про себя это называла. Вспомнила его руку у себя под рубашкой, собственные чувства – смесь возбуждения и отвращения. «Я тебя люблю, – сказал он тогда. – Ты знаешь, что люблю. И всегда любил». И она действительно никогда, ни минуты не сомневалась в этом – за всю их совместную жизнь. Более того, ей хватило справедливости признать, что он действительно ее любил, как подобает отцу, – и всегда любил. Их семья была современной, либеральной, фабианской. Он не был ни патриархальным тираном, ни чудовищем, ни невидимкой, пропадающим вне дома на загадочной работе, непостижимым для детей, каким во многом был для Карла и Гризельды их отец. Хамфри умел играть. Он играл со всеми детьми, он хохотал, он изобретал разные забавы. До сих пор играл. Малышкой Дороти каталась у него на ноге, как на лошади, а когда чуть выросла – ездила за ним на велосипеде по проселочным дорогам, и он не давал ей упасть. И любил ее.