Антония Байетт - Детская книга Страница 109

Вооруженный шпорником, принц Фрото вернулся в сокровищницу, уже совершенно заполненную свернувшимся драконом. Между кольцами слабо белело личико Торы, словно лицо узника между прутьями решетки. Принц Фрото потряс цветком и мечом. Он крутанул цветок, и золотая голова проследила за его движениями. Он ударил мечом – раз, два, три, – и дракон распался на золотые звенья, подобные огромным монетам; они взлетели в воздух и упали кучкой, как деньги в сокровищнице; ухмыляющаяся голова приземлилась сверху, а хвост свесился с края сцены. Принц обнял трепещущую принцессу. Зрители захлопали. Занавес закрылся. Кукольник вышел кланяться: в черном одеянии, простом, застегнутом до горла, и в чем-то вроде квадратной академической шапочки. Тоби и Гризельда яростно хлопали. Дороти хмурилась и смотрела не отрываясь. У него было бледное лицо и узкий, четко вырезанный рот. Он выглядел как одна из его собственных марионеток – кланялся с рассчитанной грацией, не улыбаясь, поднимая руки, жестом отдавая дань почета невидимой труппе за кулисами, как дирижер – оркестру. Руки у него были тонкие и изящные. Он носил кольцо с зеленым камнем. Он был чужой. Он был не совсем от этого мира, а этот мир был чужд Дороти, он говорил на ином языке, жил по иным правилам и законам. Как объяснить, кто она такая? Как его увидеть? И все же она «узнала» его лицо, как раньше – лица его сыновей, хоть и не могла бы сказать, что значит это узнавание. Он снова поклонился, окутанный складками одеяния, и отступил в темноту.

В театре забрезжил слабый свет. Зрители зашевелились. Вольфганг позвал всех пойти с ним за сцену и познакомиться с его отцом. Гризельда взглянула на Дороти, которая в панике сказала, что плохо себя чувствует, ей нужно домой, правда, ей очень жаль, в другой раз…

Было не совсем ясно, разрешено ли Дороти и Гризельде ходить по улицам Мюнхена в одиночку, без компаньона или дуэньи. Иоахим и Тоби относились к своим обязанностям очень серьезно. Было решено, что Карл тоже может выступать в роли охраны, поэтому назавтра девушки уговорили его пройтись с ними «по магазинам» и устроили так, что он довел их до самого «Spiegelgarten». Вход в театр с улицы оказался открыт, и они вошли так же, как в прошлый раз; было солнечное утро, и объявление на доске обещало вечерний спектакль. Карл охотно оставил девушек одних, когда его об этом попросили. Они договорились встретиться чуть позже в «Кафе Беттина» – в отличие от «Кафе Стефани» это было тихое место, куда студентки художественных школ приходили пить чай и кофе.

Во внутреннем дворике, где, не умолкая, смеялся фонтан, не было ни души. Дороти и Гризельда вошли в зрительный зал и подождали, пока глаза не привыкнут к темноте. Здесь тоже никого не было. Но девушки слышали шевеление за сценой, за неподвижным, закрытым занавесом. Там что-то брякало, шуршало, звучали приглушенные шаги.

– Можно его позвать, – шепнула Гризельда.

– Идем, – сказала Дороти сдавленным голосом, каким только и говорила со времени приезда в Мюнхен.

«Она ужасно напряжена», – подумала Гризельда, следуя за ней. Сама Гризельда сохраняла спокойствие усилием воли, и это давалось ей нелегко.

За сценой было помещение – нечто среднее между мастерской, складом и гардеробной. Безжизненные фигуры свисали ровными рядами с параллельных прутьев, как одежда в шкафу или, подумала Дороти с замиранием сердца, как страшные трофеи на стене найденной Томом хижины лесника. Нижние челюсти у марионеток отвисли, руки и ноги безвольно болтались. Гризельде пришли на ум виселицы. Вдоль одной стены стоял застекленный шкаф, полный голов – деревянных, глиняных, из раскрашенного фарфора, в париках и без париков; гротескные и элегантные, добрые и злые, все они обладали особенностью гениально сделанных марионеток: один и тот же персонаж с одним неизменным лицом мог, двигаясь, непостижимым образом выразить множество настроений и страстей – лица были одновременно застывшие и безмятежные и необычайно выразительные. Аккуратными штабелями лежали черные лаковые коробки, в каких тогда приехали марионетки в «Жабью просеку». Были здесь и рабочие столы с инструментами: долотами, шурупами, гвоздями, напильниками, ножами – и припасами: банками клея, коробками шелка, атласа, фетра, нитей, иллюзий, мешковины.

Света в комнате не было, но она освещалась через окно в потолке. Под окном, на чем-то вроде трона, обитого красной кожей, сидел Ансельм Штерн, одетый в черное – бархатный пиджак, узкие брюки. Он шил. Через руку у него была перекинута марионетка, женщина, с юбками, задранными на голову. Штерн шил где-то между талией и рогаткой болтающихся тряпичных ног, которые кончались остроконечными фарфоровыми ступнями. Казалось, так могла бы шить марионетка – он вдевал иголку и вытягивал ее с исключительным изяществом и точностью. Он сказал, не поднимая головы:

– Wer sind Sie? Warum sind Sie hier? Das Kammer ist geschlossen.[44]

– Нам… мне… нужно с вами поговорить, – ответила Дороти. – Это важно.

Гризельда перевела на немецкий. Девочки стояли перед его креслом, как две школьницы перед учителем. На Гризельде было зеленовато-голубое платье, светившееся в темноте, на Дороти – суровое темно-зеленое. Она цеплялась за свою сумочку. Ансельм Штерн что-то коротко сказал.

– Он говорит, если это важно, то скажи ему, что это.

– Мой отец сказал мне… – произнесла Дороти и в смятении замолчала. – То есть мне сказали, что… что человек, которого я считала своим отцом, на самом деле не мой отец. Он сказал, что мой отец – вы.

Гризельда перевела. Рука с иглой замерла, потом вновь вонзила иглу в ткань.

– И вот я пришла с вами повидаться, – закончила Дороти со спокойствием полнейшего отчаяния.

Она сама не знала, чего ждала от этого отца после такого заявления. Он не сразу поднял голову, а сначала сжал губы и сделал еще один стежок. Потом осторожно отложил куклу, встал и взглянул прямо в лицо Дороти. Взгляд был пытливый – не дружелюбный и не враждебный, но ищущий.

– Кто вы такая? – спросил он.

– Меня зовут Дороти. Моя мать – Олив Уэллвуд. Мой… ее муж – Хамфри. Он, кажется, уверен в том, что сказал.

– А сколько вам лет?

– Семнадцать. Почти восемнадцать.

– И зачем же вы сюда явились? Чего вы хотите?

Ей стало трудно дышать.

– Я хочу знать, кто я.

Дороти казалось безумной нелепицей то, что весь этот разговор пропускается через намеренно монотонный, безмятежный голос Гризельды.

– Вы ждете, что я вам это скажу? – спросил Ансельм Штерн.

– Я подумала, что если узнаю, кто вы, то буду лучше знать, кто я, – решительно сказала Дороти.

– В самом деле, – отозвался Ансельм Штерн. Узкий рот криво улыбнулся. – Я думаю, фрейлейн Дороти, на вашем месте я сделал бы то же самое, а это, vielleicht,[45] кое-что говорит нам о том, кто мы такие.

Он замолчал, о чем-то думая. Потом спросил:

– Когда вы родились?

– Двадцать третьего ноября тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года.

Он сосчитал месяцы точными движениями пальцев. Улыбнулся. И спросил:

– Что думает ваша мать о вашем приезде сюда?

Дороти обратила взор на Гризельду, взывая о помощи. Гризельда ничего не сказала. Дороти заговорила быстро, нормальным голосом, а не прежним, неестественно официальным:

– Она не знает точно. То есть мы это не обсуждали открыто. Но я думаю, что мой отец… то есть… он… сказал ей, что проговорился мне, потому что она, кажется… рассердилась… на меня или на него… она не помешала мне поехать сюда, но мы не обсуждали, зачем я еду… она как бы молча поняла и согласилась. Я думаю, она не хотела, чтобы я знала. Наверное, она не знала, что мне сказать.

Дороти помолчала.

– Для меня это было большое потрясение. И для нее – тяжело.

Она выслушала тихую немецкую речь Гризельды, которая повторяла ритм ее английской речи, отставая на полфразы.

– Так, – сказал Ансельм Штерн. – Ich verstehe.

– Я понимаю, – перевела Гризельда.

– Вы необычайно решительная и откровенная молодая женщина, – сказали два голоса: немецкий – как бы с улыбкой оценивающий ее, английский – нерешительный.

– Я люблю понимать вещи. Мне нравится знать, – сказала Дороти.

– Я вижу. А вы не думали, что это… это открытие будет означать для меня? У меня жена и двое детей. Что, думали вы, я сделаю после того, как вы мне откроетесь?

– Я не знала, что вы сделаете. Это ваш выбор. Вы можете сказать мне, чтобы я ушла. Но я думаю, вы мне верите.

– Действительно верю. Вы родились через девять месяцев после Фашинга. В Мюнхене множество «фашингских кукушат».

– «Фашингских кукушат»?

Гризельда и Штерн принялись объяснять одновременно.

– Фашинг – это карнавал. Когда все позволено, – ответил Ансельм Штерн.

– Фашинг – это праздник на Масленичной неделе, когда все сходят с ума и танцуют на улице, – сказала Гризельда и принялась переводить слова Ансельма.