Алекс Капю - Мистификатор, шпионка и тот, кто делал бомбу Страница 13

Выдержав вступительный экзамен в консерваторию и уплатив семестровый взнос, она поселилась на улице Бак в мансардной комнатушке с вспученными обоями и окном во двор, летом там было нестерпимо жарко, а зимой до ужаса холодно. Располагалась комната в одном ряду с еще семью, а напротив, по другую сторону коридора, было еще восемь мансардных комнатушек, стоивших чуть дороже, так как окна их смотрели на улицу Бак. В этих шестнадцати комнатушках обитали шестнадцать более или менее молодых женщин, зачисленных в консерваторию и уже неплохо умевших петь, и все они мечтали об одном и том же – стать когда-нибудь великими певицами. Одни совершенно отчетливо представляли себе, как будут в лучах софитов выступать на сцене театра «Капюсен», «Матюрен» или «Олимпии», а то и «Гранд-опера», другие лишь ощущали в груди большое, широкое чувство, которому надеялись когда-нибудь дать выход.

Первые дни Лаура радовалась соседству пятнадцати единомышленниц и надеялась подружиться кое с кем из них. Но потом поневоле приняла к сведению, что эти будущие дивы, встречаясь с ней в коридоре, в лучшем случае бросали беглое «здравствуйте» и, трепеща ресницами, проскальзывали дальше, будто ужасно торопятся и, прежде чем отправиться на ужин в «Риц», должны разогнать на тротуаре поклонников, раздать несметное количество автографов, а затем еще быстренько заглянуть к своему агенту, к портнихе и к финансовому управляющему.

На самом деле ни у кого из них не было в Париже никаких знакомых, кроме консерваторских преподавателей да рыночной торговки за углом, у которой они ежедневно покупали кило яблок. Денег на кино они не имели, как и на театр и на шикарные рестораны, никто знать не знал их имен, на оплачиваемую работу нечего и надеяться, ну разве только подцепить в метро какого-нибудь мещанина из Пасси и за двадцать франков в неделю стать его любовницей. Так что оставалось единственное развлечение – ежедневная прогулка в Люксембургском саду или в Jardin des Plants[17], где в игре красок платанов они наблюдали смену времен года и воображали себе, как в не слишком далеком грядущем сбудутся их мечты. А поскольку кичливые чугунные ворота парков на ночь запирались на большие ключи, вечера они проводили в одиночестве мансардных комнатушек.

Шестнадцать обитательниц улицы Бак составляли этакую монастырскую общину. Днем они прилежно посещали уроки вокала, вечерами усердно распевали гаммы, старались достаточно спать и следовали предписаниям секретных рецептов, которые им тихонько подсказывали преподаватели или консерваторки постарше. Одни налегали на фенхелевый чай и черный шоколад, потому что это якобы повышало гибкость голосовых связок, другие пили сырые яйца и упражнялись в октавных интервалах, стоя на голове. Третьи массировали солнечное сплетение миндальным маслом или клали ночью под подушку цветки лаванды.

По приказу преподавателей Лаура бросила курить, что не составило для нее большого труда; сигарет ей недоставало лишь для развлечения, когда у себя в комнате, сделав паузу между двумя комплексами упражнений, она слушала сквозь тонкие стены голоса своих пятнадцати соперниц и вечные запинки на одних и тех же пассажах. У одних голоса были тонкие, хрипловатые, девчоночьи, у других – округлые, благозвучные, женские. А еще четыре-пять голосов – один слева от Лауры, один наискось через коридор и два или три в его конце – перекрывали все прочие, отодвигали в сторону, сминали своей пронзительной, безудержной и бесстыдной страстностью.

Страстность этих голосов объяснялась тем, что их обладательницы слишком много страдали и оттого утратили стыд. Не было нужды знать их истории, чтобы понять, что эти женщины оплакивали братьев, отцов, сыновей или свое детство, или невинность своих сестер, или гибель родной деревни. Лаура слушала их пение, исторгнутые словно из самой глубины души слезы, рыдания и мольбы, и корчилась от стыда за этих женщин, спрашивая себя, сколько страданий способен выдержать певческий голос, пока не станет смехотворным.

Однако, к своему разочарованию, Лаура не нашла во всем коридоре голоса, какому ей хотелось бы подражать. Меньше всего ее интересовали хрипловатые девчоночьи голоса, ведь у нее самой был такой же. Благозвучные женские голоса она презирала, потому что по собственной вине они оставались ниже своих возможностей. Куда больше ей нравились бесстыдные голоса страдалиц, хотя они никогда сразу не попадали в тон и не узнают иной партитуры, кроме созданной их собственной душевной мукой.

Только вот гениальностью – неуловимой, крохотной добавкой, которую невозможно перенять, но именно в ней все дело, – ни одна из них не обладала.

Через месяц Лаура уже вполне твердо убедилась, что никто из обитательниц улицы Бак, в том числе и она сама, не имел задатков для чего-то большого. Каждая, безусловно, была существом с нежной и чувствительной душой, но великой певицей – подлинной артисткой, которая трогает публику до самой глубины сердца, потому что несет неповторимое, беспримерное послание, настолько важное и правдивое, что человечество и через сотню лет будет помнить о ней, – такой артисткой никому из них не бывать.

Может статься, одной-другой достанет способностей, чтобы выступать шансонеткой в кабаре, самые хорошенькие при толике везения, если будут послушно показывать подвязку и декольте, возможно, смогут разок спеть песенку в «Фоли-Бержер» или в «Мулен Руж»; иные попытают летом счастья как уличные певицы, а самые храбрые, может статься, поедут в турне по ночным кафе Барселоны, Мадрида и Рима как «danseuses orientales»[18]; но рано или поздно каждая, если хватит ума, вернется в родную деревню и успеет выйти замуж за зубного врача, нотариуса или трактирщика, который знаком ей с детства и не будет особо вникать, чем она занималась в Париже.

А как же большое, широкое чувство, которому Лаура надеялась однажды дать выход? Ах, здесь опять-таки ничего особенного не было, поголовно все ее товарки лелеяли в груди точно такое же чувство. Лаура догадалась об этом, заметив, что и остальные, поднимаясь по лестнице, безотчетно проводили кончиками пальцев по засаленным обоям, а порой без явного повода садились на верхнюю ступеньку, задумчиво смотрели в незримые дали, словно могли сквозь стены увидеть чудеснейшие пейзажи. Позднее она сообразила, что обои засалились именно потому, что несчетные поколения учениц водили по ним пальцами. Примирившись с этим фактом, она обнаружила, что и подмастерья мясников в тихие минуты задумчиво глядят вдаль и даже полицейские, когда думают, что никто на них не смотрит, безотчетно барабанят пальцами по пистолетной кобуре. Иначе говоря, ощущение, так долго служившее ей источником надежд на будущее, было всего-навсего рабочим шумом души, который улавливает в себе любой живой человек, если среди мирской суеты на миг затаит дыхание и чуточку прислушается к себе.

Но было и кое-что еще. С некоторых пор в ночной тишине своей комнатушки, лежа в кровати и закрыв глаза, Лаура слышала вроде как звенящий гул, шедший, казалось, не из ее груди, а извне, откуда-то издалека, быть может из глубин космоса, как бы далекое эхо музыки, которая простыми гармониями доходчиво и понятно показывала, из чего состоит мир в его сокровенных глубинах. Когда слышала эти звуки, Лаура была счастлива и чувствовала единение с Вселенной. Но наутро, когда в укромном уголке Jardin du Plants она робко поднимала голос и пробовала их воспроизвести, получалась не всеобъемлющая мировая формула, а всегда лишь банальное, бездушное карканье, ничем не отличавшееся от карканья ее соседок.

Лаура была ужасно разочарована, оттого что ей никак не удавалось выразить свое ощущение. Конечно, в консерватории ее голос стал чище и полнозвучнее, и ноты она брала куда увереннее, но дело не в этом. Лаура не строила иллюзий. Артистичность натуры не позволяла ей обманывать себя, она понимала, что артисткой ей не бывать. И потому не удивилась, когда в конце третьего семестра педагог по вокалу уведомил ее с чисто парижской безжалостностью, что голос у нее неплохой, однако ж в плане развития бесперспективный и держать ее в консерватории четвертый семестр нет смысла.

Тем вечером она долго плакала в своей мансардной комнатушке на улице Бак, а в соседних комнатушках плакали другие девушки, получившие такое же уведомление. Правда, в отличие от них Лаура не искала утешения в том, что, мол, всему виной враждебность окружения, коварство эпохи или ограниченность преподавателей, нет, она трезво оценила ситуацию. Голос у нее бесперспективный, жаль, конечно, но так оно и есть. Ведь и в балетных школах девяносто девять учащихся из ста заканчивали карьеру по причине слишком широкого зада или слишком коротких ног, это обусловлено генетикой, и ничьей вины тут нет. Ведь и зубным врачом опять-таки может стать не каждый желающий. И не один юноша, горячо мечтавший стать прославленным футболистом, волей-неволей делался преемником отца в зеленной лавке.