Дэни Бехард - Варварская любовь Страница 18

Остаток дня она сидела в кабинете и пыталась читать, но не могла сосредоточиться. Чего она хочет от Барта? И почему его прибило к Даймондстоуну? Странно, что он ни разу не обмолвился о религии. Перед тем как пробило восемь, она отправилась к конюшне и села под деревьями. Он появился со стороны ручья, видно, двигался по исхоженной Ливоном тропинке. Он нервничал и вытирал потные руки о штаны. Разговорился он только во время еды.

Поверить не могу – столько еды, сказал он ей.

Духовная жизнь, наверное, не такая… эпикурейская, ответила она.

Он никак не прокомментировал замечание, но еда исчезала стремительно: куча жирных банок и пластиковых контейнеров загромоздила пол, над бумажными тарелками с остатками размазанного торта мелькали пальцы. После получаса хруста и чавканья в полном молчании и подавлении отрыжки они откинулись к стенке, закатили глаза и задвигались, дабы дать кишкам точку опоры. Барт держал двухлитровую бутыль. Он отвернул пробку и дал газу выйти. Потом закрыл бутыль, встряхнул и дал газу пошипеть. Потом выпил.

Как ты встретился с Даймондстоуном? – спросила она.

Я жил в Луизиане, сказал он и глотнул. У меня была гитара и усилитель, их-то я и продал, чтобы Даймондстоун мог починить автобус.

Он горд этим, как дитя, подумала она, но он нахмурился.

Вот, я думал о том, что ты говорила о твоей семье и моей семье. И все правда, знаешь ли. Маму звали Эми Белью. Точно как ты рассказывала – многие в Мэне носят французские фамилии.

А в семье говорили по-французски?

Кое-кто. Дед с бабушкой.

Изе захотелось рассказать о Джуде. Она жалела, что солгала.

Керуак из Мэна, добавил Барт. Я читал, что его родной язык был французский.

Дождь полил снова, удары капель заполнили все пространство. Изе казалось, что это она изобрела Барта.

Она видела его будто в момент создания, его лицо, когда он говорил, черты и угловатость румяной плоти. Одежда его была поношена и растянута. И она могла вообразить, как бы одежда выглядела после стирки – как Джудова.

У вас в семье все такие большие? – спросила она.

Кое-кто да, ответил он. Мой отец. Мама тоже была довольно высокая. Я помню, как я начал расти. Ты даже себе не представляешь, как это больно. Мама советовала лечь в ванну, и тогда боль пройдет, – и потому что я верил ей, боль проходила. Так что я даже подумывал, что если встать под дождь, то это тоже поможет. Мама выходила со мной, и мы так и стояли.

Ты в своих странствиях скучаешь по семье?

Он поднял голову. Моя мать умерла. И, по правде сказать, я никогда не знал отца. Совершенно. Никогда его не встречал.

Изе показалось, что он не хотел это рассказывать. Она подумала, что и сама не хотела многим делиться.

Меня вырастили родственники, сказал он. Я все еще с ними общаюсь.

Казалось, он ходит вокруг да около. Он покашлял. Больше всего мне запомнились мамины татуировки. Она позволяла мне их срисовывать. Я помню, как узнал, что у меня есть душа. Я думал, что моя душа похожа на татуировку – голубой свет у меня под кожей.

Иза захотела рассказать о Джуде, но рассказала о матери. Я ничего не знаю про нее, сказала она. Отец предпочитал не… не хотел о ней рассказывать. Единственное, что он рассказал, что она была не как все.

Иной расы?

Нет… Это вряд ли. Я полагаю, я думаю, она, наверное, была темнокожей француженкой.

Барт наблюдал за ней. Она почувствовала, что он заинтересовался, как и воспоминания о Джуде, это было словно давление атмосферного столба.

В детстве, продолжила она, я пыталась понять, как выглядела мама. Стояла у зеркала и думала, что если смотреть очень долго, из зеркала проступит часть ее отражения и я ее увижу.

Ветер в медленном ритме протащил дождь через крышу.

А почему ты ничего не знаешь об отце? – наконец спросила она.

Барт оставался безмолвным чуть дольше обычного.

Мать бросила его, когда я родился. Я видел его только раз, когда шел по улице с отчимом. Мы шли покупать подарки на Рождество, и за нами увязался огромный бродяга. Через несколько дней мы безо всякой причины переехали в Северную Дакоту. Только через много лет я узнал, что этот человек был мой отец. Даймондстоун однажды сказал мне, что реальна только боль, ибо человеческая любовь умирает. И что страдание может побороть только любовь Бога.

О, задохнулась она. А как она умерла?

Она умерла, когда мне было девять…

Он молчал так долго, что она сообразила, что продолжения не будет. Он огляделся вокруг.

Мне пора уходить.

Прямо сейчас?

Дождь утих. Казалось, они возвращаются сами к себе, голоса возвращались в их большие усталые тела, по-разному подпиравшие стенку.

Я часто гуляю, сказал он, но никогда так долго не задерживался. Могут заметить. Он встал и пошел к двери. Я смогу увидеть тебя завтра?

Опять? – сказала она с удовольствием, его же и подразумевая. Конечно, повторила она сразу. Да. Ну конечно. Я бы тоже этого хотела. Я принесу еще еды.

Когда он ушел, конюшня показалась пустой. Потом постепенно проявила себя обычная тяжесть и наполнила лошадей и стойла, разделенные перегородками. Иза заставила себя встать. Тело будто постарело. Когда она вышла во двор, то поразилась тому, что дом был ярко освещен. Ливон никогда не бодрствовал так поздно. Когда она поднялась по ступенькам, то увидела его в гостиной. Она замерла. Напротив него сидел кто-то еще – конечно, черная одежда, бледное лицо и белые волосы. На коленях Даймондстоун держал шляпу. Он смотрел на нее, улыбаясь, будто они только ее и ждали.

Иза, позвал ее Ливон, когда она открывала дверь в дом. Пожалуйста, зайди к нам. Я хочу представить тебя джентльмену, который рассказывает просто невероятные истории.

Виргиния

Май 1993

Когда Барт вечером появился, Иза решила, что он уже все знает. Ливон и Даймондстоун еще долго беседовали, когда она ушла спать, и весь следующий день Ливон приставал к ней, чтобы пересказать детали их великолепной дискуссии. Великолепное, повторял он, совершенно великолепное знакомство. Значительнейшая встреча двух мудрецов. Он сообщил, что Даймондстоун признал в нем анахорета и искателя истины. Он поведал ей различные интерпретации, предложенные Даймондстоуном для объяснения того, что это за человек был тогда у ручья. Изе хотелось плакать, но не из-за абсурдности всего этого, а из-за того, что такой убогой была ее жизнь с одиночеством Ливона, с его убогим желанием говорить – о чем угодно с кем попало.

А о нас? – спросила она, притворяясь, что Даймондстоун ей неинтересен. О нас он спрашивал?

Нет. А зачем? Он хотел обсудить миссию Бога на Земле и множество способов, какими Он посылает вести.

Потрясающе, повторяла Иза, ведя машину, а потом, обдумывая меню и покупая продукты к обеду, хотя не была уверена, что съедят все. Потрясающе! – шипела она; это слово появилось у нее вместо слова «великолепно». В какой-то момент, перечисляя путешествия, Барт обмолвился, что любит все, что связано с Луизианой, особенно кухню, так что она ездила минут сорок, чтобы найти каджунский ресторан, где и заказала все меню: джамбалайю, «грязный рис», пампушки, мясо аллигатора в пикантном соусе, гумбо из морских продуктов и крабов, а заодно два галлона раков, сваренных с початками кукурузы, и нежный маленький картофель, красный от специй.

Потрясающе, сказала она мальчику у стойки, когда попросила отнести коробки в машину, хотя не очень-то верила, что Барт придет и поможет ей все это съесть.

Но когда он помогал, то ни разу не упомянул о Даймондстоуне. Сперва Иза заподозрила неладное. Она не верила Даймондстоуну и не могла понять, почему Барт ничего не знает о вчерашнем визите проповедника к Ливону. Разговор за едой начался с того же места, где окончился последний раз. Он рассказывал о семье, и она обнаружила, что верит ему неохотно, и скоро рассказала немного о своей семье, только для того, чтобы он продолжал. Против воли она полюбила его россказни – ей нравилось, как в его устах английский становился древним языком, наполненным вздохами и долгими паузами. Он описывал свой клан, связанный тесными узами, праздничные сборища, мирное детство. Он поведал ей, что когда ему исполнилось двадцать шесть, он выглядел гораздо старше.

Родня все еще просит меня вернуться, сказал он. Они такие, как есть. И, может, я когда-нибудь и вернусь.

Он объяснил, что в детстве верил, будто родители, и он вместе с ними, уехали из-за татуировок матери. Отчим работал бухгалтером – надменный вежливый человек, женившийся на матери Барта неизвестно почему, когда после года жизни в Бостоне она вернулась домой с татуировками и новорожденным. Среди первых воспоминаний Барта остались частые осуждения матери из-за ее необычной одежды. Бедняцкие блузки открывали маленькую черную фею Динь-Динь на груди, колючую проволоку на руке и красный цветок с сердечком тающего льда на плече.

Зимой отчим не слишком роптал, потому что мама пряталась под одеждой, но… Барт помолчал… татуировка была и на кисти руки. Именно она не нравилась отчиму больше всего. Это была надпись от руки, но это было имя отца. Я всегда думал, что мое.