Герман Кох - Спаси нас, Мария Монтанелли Страница 2

Вдова, с которой у моего отца роман, тоже из таких, что ходят в мясную лавку. Она, словно фрегат, плывет по улице и не замечает вокруг никого и ничего. Я, конечно, не знаю, какая она на самом деле. Я видел лишь намалеванные глаза-щелки и презрительно-надменный взгляд. И слышал рассказы отца, которому по барабану, что интересно его сыну, а что нет. Ему просто приятно похвастаться этой своей фантастической любовью, причем неважно кому. Я его понимаю, ведь у него нет друзей. Раньше его единственными слушателями были мама да я, а сейчас остался только я. Ничего лучшего, чем изредка кивать по ходу дела, я придумать не могу, и, видимо, его это вполне устраивает, потому что он может без устали молоть языком.

Нет, ему безусловно сорвало крышу. Однажды он спросил у меня, сколько, по моему мнению, ей лет. «Восемьдесят один», – выпалил я, не подумав. Надо было видеть выражение отцовского лица. Его крупный план можно было бы использовать в кульминации драматического фильма; режиссер бы обзавидовался, ведь даже после сотни репетиций он не достиг бы подобного эффекта – такого скорбного наклона головы, столь по-собачьи печального взгляда, говорящего «я не сержусь, я лишь огорчен», отчего на глаза мгновенно наворачиваются слезы. Я тут же раскаялся в своих словах. Я специально бил по пустым воротам, не стоило этого делать, мне стало его жаль. Иногда мне кажется, что он вообще ни в чем не петрит. Нехорошо, конечно, так думать о том, кто все же приходится тебе отцом.

С другой стороны, я был не так уж далек от истины. Меньше шестидесяти ей определенно не было. Отец же полагает, будто подцепил на крючок этакую гламурную фотомодель, что прогуливается по пляжу или бежит по волнам в рекламных роликах. В первый раз я увидел ее, когда мы с мамой потащились в обувной магазин покупать мне новые ботинки. Магазин называется «Chaussures Modernes», что по-французски означает «модная обувь», но ее-то как раз там днем с огнем не сыскать. Я честно признался маме – мне даром не нужно то, что выставляла из коробок худая как скелет продавщица, пошатывающаяся на высоких каблуках. Тут, легонько толкнув меня, мама шепнула мне на ухо: «Смотри, вот она…»

Я моментально врубился. Увиденное не оправдало моих опасений. То, чего я так боялся, наслушавшись отцовских баек и находясь в плену собственных фантазий (а именно что в реальности все окажется не так уж страшно и что всеми поносимая любовница моего отца предстанет «чудесным человеком» или, не дай бог, эффектной красоткой, от жгучего взгляда которой проваливаешься сквозь землю), к счастью, не подтвердилось.

Это чучело оказалось еще страшнее, чем рисовало мне мое смелое воображение. Она стояла перед витриной с прозрачными шарфиками и элегантными дамскими сумочками, беседуя с одной из продавщиц в каких-то восьми метрах от нас. На леопардовое манто, не гармонирующее с ее кукольной, щуплой фигурой, еще можно было бы смотреть сквозь пальцы, равно как и на кошмарные лаковые туфли и черную лаковую сумочку, висевшую на руке, но ее лицо…

Перво-наперво ее прическа… Создавалось впечатление, что даму стригли в аэродинамической трубе и со сверхвысокой для ее возраста, крейсерской скоростью. К тому же ее голова была словно бы слишком туго прикручена к шее, так что кожа на лице натянулась до предела, готовая лопнуть сию минуту даже при попытке улыбнуться. Признаю, что нос у нее был вполне ничего, тонкий, заостренный, с аристократической дугой. Помню, как отец показал мне однажды в книге об археологических раскопках изображение какой-то женщины-фараона, а может, это была просто подруга фараона, которая, по мнению отца, походила на его любовницу как две капли воды. Нефертити – так звали ту красавицу-фараоншу. Папаша мой действительно полагал, что у него роман с такой вот Нефертити. Фантазии ему было явно не занимать. Увидев ее тогда возле обувного магазина, я понял, что он имел в виду ее нос. Под носом, однако, был рот, который тут же перечеркивал ее единственное достоинство. Изнеженные губы, брезгливо дегустирующие самое дорогое шампанское и приемлющие лишь тончайше нарезанный лосось. Глаза у нее были почти грустные, очень большие и круглые, выражающие легкий испуг – будто она боялась, что в любой момент ее могут выгнать из магазина взашей, наплевав на все ее бабло. Нет, то, что я увидел, несомненно, успокаивало, но и, как это ни странно, слегка разочаровывало.

– Ну и шлюха! – сказал я по дороге домой, минуя сверкающие витрины торговой улицы.

Мама ничего не ответила, но, отвернувшись, боковым зрением я успел заметить, что она улыбнулась. В тот вечер за ужином я внимательно изучал лицо отца, неуклюжими движениями ковырявшего рыбный пирог, запеченный в ракушке. Я пытался представить себе, как его губы касаются осуждающего вдовьего рта, как прижимаются к нему и как изнеженные губы в леопардовом манто наконец сдаются.

На горячее был морской язык. Мама, как всегда, сама разделала рыбу, поскольку отцу это занятие было не под силу. Отец и еда – это вообще отдельная песня. Всякий раз он возится с едой с каким-то смешанным чувством страха и отвращения, пытаясь максимально оттянуть тот момент, когда в конце концов придется-таки отправить ее в рот. Он не дотрагивается до еды руками, пользуясь исключительно ножом и вилкой, – наверное, поэтому разделку рыбы он считает таким же страшным и грязным делом, как снятие швов со свежей ожоговой раны. Мама готовила совсем неплохо, по крайней мере из раза в раз она стремилась сделать нечто оригинальное, как, например, в случае с этими ракушками взамен обычной миски. Надо признать, что в настоящей ракушке блюдо выглядело в высшей степени профессионально. Нет, по брачному объявлению эти двое не сошлись бы никогда. Слишком очевидны были их различия. «Люблю вкусно готовить», – написала бы мама. «Питаю отвращение к еде», – охарактеризовал бы себя отец (если только эта еда обильно не сдобрена взбитыми сливками и сахаром, ведь именно на десерт был нацелен его жадный взгляд поверх всех этих ненавистных закусок и горячих блюд).

Вот и приходилось моей матери вечера напролет стряпать вхолостую, ведь из меня тоже едок не ахти какой. Я люблю бутерброды с яйцами, селедкой или солониной, но так чтобы тарелка лежала у меня на коленях, а я в это время читал бы комиксы по сто тридцать пятому разу или смотрел по телику какой-нибудь документальный фильм, в котором броневики с автоматчиками разгоняют мятежников. Звучит, наверное, странно – ведь я вовсе не хочу никакой войны, но такие фильмы меня успокаивают. Еда мне в охотку, только когда я чем-то занимаюсь, а не за общим столом, где приходится вести глупые разговоры, в то время как хочется, чтобы к тебе никто не приставал. И все же, чтобы не обижать мать, я часто притворялся гурманом. Любому ведь приятно иметь благодарную публику.

С отцом все было иначе. У него не получалось даже создать иллюзию благодушного застолья. Всем своим видом он показывал, что мыслями он где-то совсем в другом месте, отказываясь при этом обжигать язык о пышущие жаром изысканные разносолы, которые понапрасну подсовывала нам мать.

Когда она подала ему рыбное филе, он ткнул вилкой в отдельно лежащий желтоватый кусочек внутренностей, весь пронизанный тонкими сизыми прожилками.

– Это что? – спросил он.

– Это орган, через который проходит дерьмо, – сказал я.

Отец резко поднялся и вышел из комнаты.

– Ты куда? – спросила мама.

– Аппетит пропал, – сказал он и хлопнул дверью.

Такое случалось неоднократно. Вместо того чтобы выгнать меня из-за стола, он приносил в жертву себя. Я усмехнулся, нанизал на вилку рыбные внутренности с отцовской тарелки и одним махом закинул их в рот. Несмотря на мои ухищрения развеселить мать, она смотрела печально. В нашем доме был только один виноватый, и он прекрасно это знал: в случае скандала мать гарантированно приняла бы мою сторону, а я ее. Поэтому, трусливо улизнув из комнаты, он заранее вырывал у нас победу, на что, безусловно, и рассчитывал.

Помню, как я поплелся в свою комнату, пока мама убирала со стола. У нас в коридоре стеклянная стена, сквозь которую просматривается гостиная. Там он и сидел в своем кресле, почти в темноте, читая при свете лишь одной зажженной лампы. Было ясно, что он ломает комедию, дабы убедить весь мир, как он якобы увлечен книгой. Но поза, в которой он сидел, его выдавала. Так книгу не держат. Понятное дело, он был обижен. Никто на свете ни за что бы не поверил, что он читает. Скорее всего, он и сам не очень-то в это верил.

Лежа в постели, я думал о вдове в леопардовом манто, об ее уродливых лаковых туфлях и ультрамолодежной стрижке; потом я думал о маме, которая была гораздо моложе, привлекательнее и лучше ее, о маме, которая, играя роль, соглашалась на мучения и готовила при этом замысловатые яства для человека, который их даже не пробует. Я до чертиков разозлился и решил переключиться на что-то другое, иначе пролежал бы так всю ночь без сна, а назавтра в школе меня донимали бы вопросами, все ли у меня в порядке, а это еще хуже. Потому что у меня как раз таки все тип-топ (спасибо, что интересуетесь), а вот остальных без зазрения совести можно отправить на скотобойню. Прицельный выстрел с близкого расстояния прямо в голову, чтобы не рыпались понапрасну. Нет, они не страдали, разве что при жизни, но в любом случае не в тот момент, когда был спущен курок.