Мария Семпл - Куда ты пропала, Бернадетт? Страница 23

«Простите, – говорит, – но здешние психиатры звезд с неба не хватают».

Когда мы сюда приехали, я купила дом. Безумный – бывшую исправительную школу для девочек, со всеми мыслимыми ограничениями на строительство. Чтобы сделать из него нечто пристойное, понадобилась бы изобретательность Гарри Гудини. Это мне, конечно, понравилось. Я действительно надеялась оправиться от трагедии с Двадцатимильным домом, выстроив дом для нас с Элджи и ребенка, которым была постоянно беременна. А потом снова сгибалась крючком на унитазе и разглядывала свои трусы, на которых была кровь, и снова рыдала, уткнувшись в плечо Элджи.

Потом мне наконец удалось родить, но у дочки оказался порок сердца. Спасти ее могла только операция, да не одна. Шансы, что она выживет, стремились к нулю. Сразу после родов мою извивающуюся синюю рыбку унесли в операционную, я к ней даже прикоснуться не успела.

Через пять часов пришла медсестра и сделала мне укол, чтобы ушло молоко. Операция не удалась. Вторую делать побоялись – ее малышка не перенесла бы.

Вот как выглядит безутешность: я сижу в машине на парковке детской больницы, все окна глухо задраены, на мне больничный халат, между ног двенадцать дюймов прокладок, на плечах – куртка Элджи. Сам он стоит на улице, в темноте, и пытается разглядеть меня сквозь запотевшие окна. Это была пытка адреналином. Ни мыслей, ни чувств. Во мне зрело что-то столь ужасное, что Бог понял – мой ребенок должен выжить, иначе оно вырвется наружу и миру конец.

В десять утра Элджи постучал в ветровое стекло:

– Нам разрешили на нее посмотреть.

Тогда я впервые увидела Би. Она мирно спала в своем кувезе – маленькое синее полешко в желтой шапочке. Аккуратно укрыта одеяльцем по грудь. Отовсюду торчали провода и трубки. Рядом высилась башня из тринадцати мониторов. Она была подключена к каждому из них.

– Вот ваша дочь, – сказала медсестра. – Ей нелегко пришлось.

Я сразу поняла, что Би – другая, что мне ее как будто вверили. Видел плакаты с изображением младенца Кришны – Бала-Кришны? Его рисуют толстым, довольным и синим, в нем одновременно энергия созидания и разрушения. Вот кем была Би – созидателем и разрушителем. Это было абсолютно ясно.

– Она не умрет, – заявила я сестрам таким тоном, будто никого глупее их в жизни не встречала. – Она Бала-Кришна.

Так в свидетельстве о рождении и записали. Элджи не стал спорить только потому, что знал: через час у нас встреча с психотерапевтом для осиротевших родителей.

Я попросила, чтобы меня оставили с дочерью наедине. Элджи когда-то подарил мне медальон со святой Бернадеттой, которой было восемнадцать видений, и сказал, что «Бибер Бифокал» и Двадцатимильный дом – это мои первые два. Я упала на колени возле кувеза, в котором лежала Би, и сжала медальон в руке:

– Я больше никогда ничего не буду строить, – сказала я Богу. – Я отрекусь от шестнадцати остальных видений, если ты сохранишь жизнь моей дочке.

Это сработало.

В Сиэтле меня никто не любит. В первый день своего пребывания здесь я пошла в «Мэйсис» за матрасом. Спросила, может ли мне кто-нибудь помочь.

– Вы не здешняя, да? – спросила женщина. – Такая энергичная.

С чего она решила, что я энергичная? С того, что я попросила продавщицу помочь выбрать матрас?

Я не могу сосчитать, сколько раз посреди непринужденной болтовни у моего собеседника вырывалась реплика: «Нет, но что вы все-таки думаете об этом на самом деле?». Или даже: «А вы не пробовали перейти на кофе без кофеина?» Во всем виновата Канада, до которой тут рукой подать. Ладно, замнем. Если я начну про канадцев, никогда не допишу письмо до конца.

Недавно я кое с кем подружилась, ее зовут Манджула, она живет в Индии и выполняет всякие мои поручения. Это, конечно, виртуальный друг, но лучше такой, чем никакого.

Девизом Сиэтла должны стать бессмертные слова, произнесенные французским маршалом во время осады Севастополя: «J’y suis, j’y reste» – «Я пришел сюда и никуда отсюда не двинусь». Люди здесь рождаются, вырастают, поступают в Университет штата Вашингтон, идут работать и здесь же умирают. Ни у кого нет ни малейшего желания уехать. Спрашиваешь их: «За что вы так любите Сиэтл?» Отвечают: «А у нас тут все есть. И горы, и вода».

Все, что им надо, – это горы и вода.

Стоя в очереди перед кассой, я стараюсь не заговаривать с людьми, но однажды не смогла удержаться, потому что кто-то назвал Сиэтл «космополитичным городом».

– Правда? – обрадовалась я.

– Конечно, – ответила мне одна тетка. – В Сиэтле полно приезжих.

– Откуда, например?

– С Аляски, – сказала она. – У меня масса друзей с Аляски.

Вот такие дела.

Давай сыграем в ассоциации. Я называю слово, а ты – другое, первое, которое приходит тебе в голову. Начали?

Я: Сиэтл.

ТЫ: Дождь.

Все, что ты слышал о здешних дождях, – правда. Ты, наверное, думаешь, что местные жители к ним давным-давно привыкли? Представь себе, каждый раз, когда идет дождь, кто-нибудь обязательно скажет: «Опять льет! Даже не верится». Меня так и подмывает ответить: «А вот мне верится. Зато не верится, что я сижу тут с вами и веду разговоры о погоде».

Но ничего подобного я не говорю, потому что это вызовет ссору, а ссор я стараюсь, хоть и с переменным успехом, избегать.

Стоит мне с кем-то поцапаться, у меня учащается пульс. Впрочем, он часто учащается ни с того ни с сего. Даже когда я сплю! Лежу в постели, и вдруг ни с того ни с сего, без объявления войны, накатывает приступ тахикардии. Он наваливается на меня жуткой черной громадой, похожей на монолит из «Космической одиссеи»: на некую самоорганизованную и абсолютно непостижимую сущность, проникающую внутрь меня и вызывающую мощный выброс адреналина. Она, как черная дыра, – всасывает блуждающие у меня в мозгу невинные мысли и наполняет их животной паникой. Например, днем я размышляла над тем, что надо бы давать Би с собой в школу побольше фруктов. Ночью, когда приходит Колотун, эта простая мысль трансформируется в приказ: ТЫ ДОЛЖНА ДАВАТЬ БИ В ШКОЛУ БОЛЬШЕ ФРУКТОВ!!! Беспричинная тревога снедает меня, вытягивая последние силы, я чувствую себя машинкой с подсевшей батарейкой, что с безнадежным жужжанием бьется и бьется в одном и том же углу. Значит, завтра днем мне снова не хватит сил. Но я продолжаю лежать и прислушиваться, как они сгорают, а вместе с ними сгорает надежда прожить завтрашний день с пользой. Прощай, мытье посуды, прощай, поход в магазин и в спортзал, прощайте, планы перетащить в гараж мусорные баки. Прощай, простая человеческая доброта. Я просыпаюсь мокрая, как мышь. Приходится ставить у постели кувшин с водой, не то умру от обезвоживания.

Ой, Пол, а помнишь кафе неподалеку от Двадцатимильного дома, на Ла-Бреа, там еще подавали мороженое с розовой водой? Они разрешали нам проводить совещания и пользоваться их телефоном? Я бы хотела познакомить тебя с Би.

Я знаю, о чем ты думаешь. «Когда же, интересно, она успевает принимать душ?» А я не успеваю! Могу несколько дней не мыться. Я теряю человеческий облик, я не понимаю, что со мной. Я поругалась с соседкой – да! опять! – а потом в отместку ей повесила щит оскорбительного содержания и нечаянно разрушила ее дом. Ты, черт возьми, можешь себе такое представить?

Эта печальная история тянется аж с тех пор, как Би пошла в первый класс. У них в школе прямо-таки обожают чуть что припахивать родителей. Все время пытаются записать нас в какие-то комитеты. Я, конечно, никуда не записываюсь. Как-то ко мне в вестибюле подошла одна из родительниц, Одри Гриффин.

– Я смотрю, вы ни в один комитет не записались, – начала она, ядовито улыбнувшись.

– Я не очень увлекаюсь комитетами.

– А ваш муж?

– Еще меньше, чем я.

– Что же, вы оба не верите в пользу общественной работы?

К этому времени вокруг нас собралась стая мамаш, с вожделением предвкушающих давно назревшую стычку с асоциальной мамашей больной девочки.

– Не уверена, что это вопрос веры, – ответила я.

Через пару недель я зашла к Би в класс. У них там была такая штука под названием «Интересная стена». На ней ученики писали вопросы типа: «Интересно, что русские дети едят на завтрак?» или «Интересно, почему одни яблоки красные, а другие зеленые?». Все это было очень умилительно. И вдруг я наткнулась на такой вопросик: «Интересно, почему все мамы что-то делают для школы, а одна нет?» Это написал Кайл Гриффин, отпрыск той самой клуши.

Мне этот ребенок не понравился с самого начала. У Би на груди большущий шрам. Сейчас он побледнел, но тогда сиял во всей красе. Однажды Кайл увидел шрам и обозвал мою дочь Гусеницей. Я, конечно, была не в восторге, когда Би мне об этом рассказала, но дети жестоки, а Би даже не обиделась. И я не стала ничего предпринимать. Но вот директриса, которая видела этого мальчишку насквозь, воспользовалась Би как предлогом, чтобы устроить ему веселую жизнь.