Карл-Йоганн Вальгрен - Это Вам для брошюры, господин Бахманн! Страница 23

Хуже всего, когда этот сброд едет за границу, написал я Бахманну, вставив в каретку чистый лист; даже оставим в покое журналистов, хуже всего, когда за границу едет просто кто-то из моих так называемых соотечественников. Из всех мучений, выпавших на мою долю в вашем городе, Бахманн, написал я Бахманну, нет ничего хуже, чем встретить кого-то из моих земляков. Только случайность удерживает меня до сих пор от того, чтобы не совершить какой-нибудь ужасный поступок, в котором я потом бы горько раскаивался. Невозможно описать тот приступ ненависти, который охватывает меня, когда я вижу кого-то из соотечественников в отпуске в вашем, а теперь и моем городе, Бахманн, иногда мне просто хочется покончить с собой. Для меня это пытка, хуже которой нельзя придумать.

Эта безграничная духовная нищета, эта поразительная неотесанность, эта самовлюбленность, развязность, эти прямые бесцветные волосы и водянистые глаза, это отвратительно самодовольное, кулацки злобное отношение к окружающему наполняют меня таким омерзением, что я боюсь в тот же миг умереть. Сам вид моего соотечественника, глазеющего на какую-нибудь достопримечательность, или сидящего в ресторане или в баре, или застывшего перед витриной… одно это зрелище лишает меня последнего вкуса к жизни. От них просто невозможно избавиться, написал я Бахманну, от их неотесанности и неумения себя вести невозможно скрыться. Мысль о том, что их страна не так уж много значит в международном сообществе, им совершенно чужда, в своей неописуемой мании величия они никогда не упустят возможности пораспинаться на тему о райской жизни на их подлых широтах. Они считают, что любой ребенок просто обязан знать, как зовут, к примеру, их министра почты, насвистеть их национальный гимн, знать имя их суперзвезды пинг-понга или, по крайней мере, поддержать разговор, что, дескать, да, наш король – дислектик, но, по сути, славный парень. Когда им становится ясно, что их изнемогающий от отвращения собеседник понятия не имеет, кто занимает пост министра почты в их богом забытой дыре, у них просто челюсть отваливается от удивления. Они пребывают в уверенности, что их страна представляет центр мироздания, написал я, что они представители великой державы, что эта держава чуть ли не центр всего Млечного Пути, – что за странная аберрация чувств! Они бесконечно хвастаются своим отечеством. Мы самые лучшие в том-то и в том-то, кричат они, с подозрением наблюдая за официантом, подающим им пиво, потому что в их отечестве, написал я Бахманну, их постоянно обманывают в кабаках: пиво смешивают с водой или с безалкогольной бурдой, называемой у них «легким» пивом, – вы подумаете, что я преувеличиваю, Бахманн, но именно так все и обстоит. Самое замечательное, Бахманн, когда они требуют, чтобы им не подавали пиво с пеной, они считают, что их таким образом обманывают, подменяя пеной алкогольсодержащий напиток. Поменьше пены, восклицают они, я пришел сюда пить пиво, а не пену, и я плачу за пиво, а не за пену – и при этом мерзко ухмыляются, нас, дескать, на мякине не проведешь. Они не понимают, Бахманн, что весь смысл пива – в пене, чем плотнее и сочнее пена, тем лучше пиво. У них вообще нет никакой культуры, написал я… нет, видели бы вы эту злобную подозрительность, с какой они встречают официанта, подавшего им кружку пива с пеной! А иногда они заказывают вино и изображают из себя знатоков; это вино кислое, возмущаются они, пробуя изысканнейший рислинг, который в их мерзкой стране вообще не купишь ни за какие деньги. Их жалкий снобизм по части вин повергает меня в слепую ярость, Бахманн, они утверждают, что разбираются в винах, хотя в их собственной северной пустыне последняя виноградная лоза погибла еще в каменном веке от дурного обращения; этот фальшивый, насквозь деланный снобизм доводит меня до грани самоубийства.

Впрочем, это имеет какое-то значение только в первые полчаса, после чего они совершенно теряют свое полуцивилизованное обличье и превращаются в полуобезьян, каковыми по сути и являются, они заказывают тогда напитки покрепче и подешевле, и всего их интеллекта хватает на то, чтобы тщательно проверять, сколько градусов алкоголя в заказанной ими бурде. Смотри-ка, пятидесятиградусный! – восторженно оповещают они друг друга в припадке счастья. Смотри, как здесь все дешево, кричат они в экстазе, постепенно пьянея и приобретая все большее сходство с животными… в одном, впрочем, они правы – в их собственной насквозь прогнившей стране алкогольные напитки не просто дороги, а дороги на грани с криминалом. И они истязают соседей по столику своим детсадовским английским, хотя сами уверены, что говорят по-английски просто превосходно. Мы даже не дублируем телепрограммы, хвастаются они, потому что мы так замечательно знаем английский, мы знаем английский лучше самих англичан, ну, если не англичан, то, по крайней мере, лучше шотландцев или ирландцев, и уж наверняка лучше американцев, продолжают они на своем детсадовском английском с невыносимым самодовольством, продолжая глушить спирт так, как будто они его видят в последний раз в жизни. Все это непостижимо, написал я Бахманну, а всего непостижимее их скупость.

Она особенно бросается в глаза, когда они за рубежом, они просто сказочно скупы, их скупость оставляет далеко позади все, что можно только себе представить в этом смысле, об этой скупости можно было бы написать выдающийся трагикомический роман. Они помнят каждый эре, который одолжили приятелю на хот-дог десять лет назад, уж не говоря о целой кроне или, упаси боже, десяти или ста. Не забудь, что я расплатился за твои спички утром, напоминают они соседу по комнате, на что тот вполне может отрезать – а ты получил от меня таблетку от головной боли, так что мы квиты, таблетка стоит столько же, сколько спички, десять эре, или даже, подожди-ка, одиннадцать эре, таблетка стоит одиннадцать эре, так что это ты должен мне один эре, к тому же я заплатил вчера за кофе, у меня записано, все должно быть справедливо. То есть у них хватает наглости называть свою отвратительную скупость борьбой за справедливость! Им никогда не придет в голову пригласить приятеля на чашку кофе или, как делают здесь на континенте, если у тебя сегодня достаточно денег, пусть случайно, заплатить за всю компанию, – такое для них совершенно непредставимо, они скорее дадут себя распять. Их скупость безгранична, написал я. Они все время таскают с собой записочки, где указано, сколько эре и когда задолжал им товарищ по путешествию, за спички, за таблетки, за тампоны и бог весть за что, а если записочки нет, то они и так помнят, потому что, когда речь идет о том, кто и сколько им должен, они демонстрируют чудеса памяти и устного счета; он (или она) должен (должна) мне десятку! – они повторяют это про себя, а если он (она) не заплатит через неделю, я могу добавить одну крону процентов, это же только справедливо, я же одолжил ему (ей) целую десятку, не говоря уж о таблетке от головной боли, она все-таки стоит одиннадцать эре, если я буду каждый раз выбрасывать на ветер одиннадцать эре, чем это кончится, скорее всего, вот чем: в один прекрасный день я проснусь нищим.

Они страдают патологической скупостью, Бахманн, и хуже всего эта скупость проявляется, когда они путешествуют. Вы же наверняка это и сами заметили, Бахманн. Они совершенно невыносимы, их существование – злобная провокация против цивилизации. И не менее невыносима, чем их безмерная скупость, а может быть, и более – их чудовищная хвастливость, их нелепое убеждение, что их страна что-то значит в мире, а по сути, она не значит ровным счетом ничего. У нас дома, вопят они, у нас дома куда лучше, чем здесь! Ты же знаешь, кто у нас министр почты, задают они риторический вопрос соседу по столику. Как? Ты не знаешь? Как же ты можешь не знать, каждый человек от мыса Доброй Надежды до северной оконечности Гренландии знает, кто у нас министр почты, мы же говорим о самом знаменитом в мире министре почтовых отправлений, неужели ты и в самом деле не знаешь? А кто наш последний чемпион по пинг-понгу? Вот так они себя и ведут, Бахманн, признайтесь, что вы тоже с этим встречались, они всегда так себя ведут, независимо, в какой уголок земного шара занесла их нечистая. То есть иной раз просто хочется сделать что-то непоправимое, лишь бы избавить человечество от их мании величия, от их навязчивой глупости. Везде, везде одно и то же, в Юго-Восточной Азии, например, куда они едут, чтобы насиловать несовершеннолетних проституток. И там они задают местным жителям риторические вопросы – что они думают об их знаменитом министре почты или восходящей звезде пинг-понга или биатлона.

Подумайте, притворно скромничают они, такая маленькая страна, как наша, дала миру столько выдающихся личностей, они бормочут имена спортивных звезд, о которых за границами их страны никто никогда и не слышал, или называют какую-нибудь жалкую поп-группу, которая, может быть, и известна за рубежом благодаря одной или двум песенкам, но более всего знаменита тем, что сделала карьеру на воровстве музыки и текстов у американских третьеклассных ансамблей. Я не могу их слушать, написал я, мне тут же приходят в голову суицидальные мысли. Их убежденность, что весь мир обязан знать их министра почты, наполняет меня таким отвращением, что его хватило бы, чтобы отравить всю Вселенную. У них, на этих жутких широтах, совершенно отсутствует перспектива, они не понимают разницу между большим и малым, между хорошим и плохим. Мы делаем лучшие в мире автомобили, восклицают они, хотя всем известно, что их машины едва ли не худшие, к тому же мало кому известны. Мы лучшие в мире в самом лучшем и самом интересном спорте – в биатлоне, кричат они, раздуваясь от гордости, хотя дураку ясно, что биатлоном могут заниматься только те, кто живет в этих ледяных пустынях, и было бы глупо ожидать от жителя Никарагуа, что он окажет им серьезное сопротивление в этом смехотворном зимнем спорте.