Шмуэль-Йосеф Агнон - Под знаком Рыб (сборник) Страница 25

По счастью, господина Кляйна не интересовали эти мои размышления, он себе шел и шел вперед. Истинно великий человек, господин Кляйн, если решил что-то сделать, не обращает внимания на других.

Я следовал за ним, то и дело останавливаясь, в надежде, что Господь пошлет ему по пути какое-нибудь дело и этим отвлечет его мысли от синагоги. Он увидел, что я медлю, улыбнулся и сказал: «Если б вы уже не сказали мне, что ваш дед умер, я решил бы, что это он следует за мной». Я хотел ответить ему что-нибудь, но не знал, что сказать. Сказать правду было невозможно, а больше мне ничего не приходило в голову.

В домах вдоль улицы уже зажглись светильники. Их слабый свет пробивался из зарешеченных окон. Я собрался с духом и выговорил: «Время дневной молитвы уже миновало». Он тоже глубоко вдохнул и произнес: «Жарко мне, нет, не так, а…» Потом еще плотней запахнул шубу, начал нащупывать дорогу палкой, как слепой, и сказал: «Гляньте, пожалуйста, нет ли здесь синагоги. Ага, вот она, здесь…»

Молящиеся стояли молча, склонив головы и повернувшись лицами к стене. Господин Кляйн пошел вперед, а я остался стоять у входа. Такие важные люди, как господин Кляйн, всегда проходят вперед, куда бы они ни пришли. Какой-то старик повернулся и посмотрел на меня. Господин Кляйн все шел, нащупывая себе дорогу палкой, и та дрожала в его руке. Стар он был, и его руки тряслись от старости.

Тихий свет струился из четырех-пяти укрытых светильников – медных, глиняных и оловянных. Нездешний покой был разлит в комнате. Молившиеся один за другим заканчивали свои молитвы и отходили от стен, но кантор все еще не начинал завершающее «Кадиш титкабель»[29], ожидая, пока закончит молиться последний из присутствующих.

Я скосил глаза, чтобы посмотреть, кого он ждет, и увидел старика, стоящего в юго-восточном углу и глубоко погруженного в молитву. На нем была меховая шуба, которая закрывала его по горло, а лица я не видел, потому что оно было повернуто к стене. Но я видел его изможденные плечи. То были плечи, которые Господь, благословен будь Он, избрал, чтобы возложить на них мудрость своей Торы. Я почувствовал, что сердце мое будто тает в груди. Вот ведь, оставил нам еще Господь людей, которые радуют нашу душу.

Старик повернулся лицом ко мне, и я увидел, что это один из тех знатоков Торы, тех гаонов былого времени, книги которых я изучал последние полтора года. Я торопливо подошел к нему и стал рядом. Я знал, что так не принято, но не мог побороть себя. До сих пор удивляюсь, откуда во мне появилась такая решимость.

Господин Кляйн похлопал меня сзади по плечу и сказал: «Пошли». Я еще раз с волнением глянул на великого мудреца и пошел следом за господином Кляйном.

На выходе нам встретился габай[30], и господин Кляйн бросил меня и повернулся к нему. А тут и старый гаон вышел из синагоги. Шел, как обычно, не глядя ни вперед, ни назад, ни по сторонам, и погруженный в Тору, не видел ничего, кроме Торы. Но я вдруг увидел, что на его пути зияет глубокая яма. Откуда? Пока он сидел там, и учил, и стоял, и молился, дети играли перед синагогой, выкопали себе для игры яму да так и не засыпали.

Бросился я к нему и склонился, чтобы он оперся на меня и перешел эту яму. Но он, погруженный в слова Торы, не обращал внимания ни на яму, ни на меня, поспешившего ему на помощь. А я не мог позволить себе крикнуть, чтобы предупредить его об опасности, потому что боялся оторвать святого человека от размышлений, вот и стоял рядом с ним, точно столб, или пень, или иной неодушевленный предмет. К счастью, Всевышний в последнюю минуту надоумил праведника опереться на меня. Тело его было легким, как у ребенка. И тем не менее я знал, что буду помнить эту невесомую тяжесть до тех пор, пока земля не покроет мои глаза.

Я вернулся домой и зажег лампу. Потом открыл окно и присел отдохнуть. Повеял легкий ветерок и сбросил мое письмо на пол к моим ногам. Я глянул на пол, на свои ноги, на письмо, и мне стало лень его поднимать. От сильной усталости все мое тело словно застыло. Я встал, через силу разделся и забрался в постель. Лежал и вспоминал те странные события, которые пережил в этот день, и того мудрого праведника, которого увидел в синагоге, и понял, что сегодня со мной произошло что-то очень важное и большое. Такое большое, что ничего большего в моей жизни уже не сможет произойти. Не могу сказать, радовался я этому или печалился, знаю только, что испытывал какое-то необыкновенное волнение, которое нельзя было описать ни словом «радость», ни словом «печаль». Покинь душа моя сей мир в эту минуту, я бы ни о чем не сожалел.

Лежал я и думал: почему люди боятся смерти? Шепнули мне: «Подними одеяло». Пальцы мои наполнились тем самым волнением, которое нельзя назвать ни радостью, ни печалью, и это же волнение стало расходиться по всему моему телу, к плечам и дальше, до самого затылка. Я все еще находился в этом мире, но твердо знал уже, что, стоит мне поднять одеяло и натянуть его на голову, как я в то же мгновение смогу вступить туда, в другой мир. Блаженный миг, да удостоятся его все те, кто желает мне добра.

Снова подул ветер, подхватил мое письмо и начал им играть. Я подумал: умри я сейчас, никто его так и не пошлет. Я отбросил одеяло и поднялся.

Луна заглянула в комнату и осветила ее. Бледноватый свет лег на листок, упавший на пол. Я поднял правую руку и начертал в воздухе подобие окружности. Когда я снова открыл глаза, мне послышался голос птицы, чирикающей за окном. Она почуяла меня и замолчала. Потом чирикнула еще раз и вспорхнула с ветки.

Все мое тело наполнилось такой сладкой усталостью, которой нет подобных. Сами кости словно растворились, и на душе стало необычайно легко Хотя я все еще пребывал в объятьях перин, подушек и одеял, мне казалось, что я не лежу между ними, а сам стал одним из этих предметов, таким же недвижным и молчаливым. Я закрыл глаза и затих.

С улицы послышались людские голоса. Прошла шумная компания арабов, перекрикиваясь так громко, будто они ссорились друг с другом. Тишина улицы еще более усиливала эти звуки. Я натянул одеяло на голову, но крики пробивались ко мне даже сквозь одеяло. Кончился мой покой. Я отбросил одеяло и поднялся. Вспомнил было о письме, поднял его с пола и даже разложил перед собой на столе, но тут же убрал и взял вместо этого книгу, которую изучал в эти дни. Начал читать, но и читать не получалось тоже. Я отложил книгу и решил записать новые мысли, пришедшие мне в голову накануне, как это делают некоторые изучающие Тору, занося в свои записные книжки пришедшие им в голову новые толкования или комментарии. Положил перед собой чистый лист, обмакнул перо в чернила и стал припоминать, какие же мысли я хотел записать. Час спустя я все еще сидел перед чистым листом. Если не считать тени пера, не было на бумаге ни единого иного очертания. Склонился я над пустой страницей, глянул тоскливо на тень пера, которая переплеталась с тенью моих пальцев, и подумал – вот, еще один вид встретился с другим, от него отличным видом, и это слияние тоже не дает потомства.

Я поднялся, достал те страницы, которые написал несколько дней назад, и начал их перечитывать. И по мере чтения писательский зуд будто снова проснулся в моих пальцах. Сладкое, трепетное предвкушение работы охватило меня, и я протянул руку к лежавшему на столе листу бумаги. Но только я стал облекать мысли в слова, как тут же эти мысли стали растворяться и таять, словно снежная баба у ребенка: слепил он ее из снега и хочет теперь нарядить в подходящую одежду, а пока он ее наряжает, сама она тает.

Я снова перечитал написанное в предыдущие дни. Поначалу мне показалось, что сейчас я улавливаю какой-то смысл, и я снова схватился за перо. Но оно и на этот раз отбросило лишь свою слабую тень на чистый лист бумаги.

Тяжело было мне сидеть вот так, без всякого дела, и я начал искать себе какое-нибудь занятие. Принялся было отряхивать книги от пыли, но как только начал чистить первую, тут же пожалел, что трачу время впустую – ведь за то время, что у меня займет отряхнуть книгу, я могу с большей для себя пользой ее почитать. Но как только я взялся читать, все снова вернулось на круги своя. Слова, которые в иное время могли бы меня воодушевить, теперь рассыпались в пыль в моем сознании. Так прошел один час и другой, я все пытался открыть свое сердце словам Торы, а оно, мое сердце, возвращало мне какие-то пустые слова.

Я снова вернулся к своей рукописи и решил переписать то, что написал за последние недели. Блеснула надежда, что по ходу дела появятся у меня какие-то добавления. И верно, труд мой не пропал втуне – перо словно само собой так и летало по бумаге и всё добавляло и добавляло к написанному. Но, закончив и перечитав свои добавления, я понял, что все они не по делу и никакого смысла в моем писании нет. Я поднял ручку и стал чертить ею бессмысленные круги в воздухе. И тут мне вспомнилось, что я хотел зажечь свечу в память об умершем деде. Я встал и оделся, чтобы пойти в город. Перед тем как выйти, я еще раз перечитал свое письмо и увидел, что оно ничем не хуже всех других таких же выражений сочувствия. Если уж своим друзьям, удостоившимся упоминания в Писании, Иов сказал: «Как же вы хотите утешать меня пустым?»[31], – то какие еще слова можем написать мы? Я положил письмо в конверт, чтобы по пути отправить.