Дэни Бехард - Варварская любовь Страница 26

Она решила уехать. Собрала вещи. На обочине голосовали подростки-индийцы в джинсах и майках с рок-звездами.

Под вечер она нашла полосу пустых пляжей, усыпанных камнями. Достала прах Джуда с заднего сиденья. Начинался прилив, омывавший сырую прибрежную грязь. Из моря выступали покосившиеся, поросшие травой и растениями глыбы льда, в накатывающихся волнах похожие на куски мира, состриженные с холмов и пущенные вплавь. Не было никаких обрядов, никакого смысла в возвращении в те места, которые он оставил и которые не сохранили даже его следов, – и она это знала. В конце концов она разделась донага и положила руку на растянутый болезненный живот. Ей хотелось находиться здесь всецело. Дыхание стало неглубоким. Она высыпала прах против ветра. Мелкие, сухие кусочки костей разлетелись, а тонкая пыль осела на ее лице. Она коснулась губ, шрама на носу. Она вспомнила книгу о каннибалах, читанную в детстве, и засунула пыльные пальцы в рот. Ощутила чуть едкий вкус пепла. Так все кончилось, и она села, придерживая живот. Сожалея о последнем движении, она думала о матери, о том, каким мог быть другой обряд. Она была уверена, что мать мертва, и никогда не думала об обратном, хотя и наняла сыщика. У нее не осталось сил и желания мечтать о новой жизни.

В скудном солнечном свете она оделась, испуганная движением в себе. Той же ночью она припарковалась на узкой береговой полосе. Ветер раскачивал машину, вентилятор гнал теплый воздух. Иза выключила фары. Она пробудилась от лунного света на неспокойной воде с чувством, что это может происходить в любой стране, кроме ее собственной.

В Монреале она сняла комнату. Оставив «Хонду» на стоянке, она погуляла по шумному городу – буйные караоке, ирландские бары, японские дети на детских площадках, старые евреи, играющие в обветшалых кафе. Здесь не было места для ее любви к прошлому: холеные машины и клубная музыка, бутики с антиквариатом Depart en Mer и Dix Milles Villages. Даже предыдущий день, Квебек, равнины Авраама, старый город и живописные гостиницы – все было бессмысленным. Она уже не могла пройти и двух минут, чтобы не сесть. Она хотела спать. Люди расплывались, как старые призрачные телевизионные кинескопы. Они глядели на нее. Ей казалось, она парит над ними.

Там, где улица изгибалась к смотровой площадке, стояла негритянка с ребенком на руках. Иза была растеряна и устала. Ее преследовало чувство утраты. Чтобы понять, как много она потеряла, ей понадобилось мало времени.

Каждое утро она касалась опущенных венецианских штор. На них, сияя, падало солнце, и шторы мерцали, как вода.

Ее разбудил голод. Ей хотелось, чтобы ее история осторожно передавалась из уст в уста людьми, ей не знакомыми. Она стояла у зеркала без рубашки и касалась груди, живота. Как-то она читала, что спартанцы считали рождение таким же сокровенным действом, как и воинский долг. Но это было до того, как люди переполнили землю.

Она бы теперь с радостью приняла будущее, описанное Мигелем. Прошлое, даже ее страдания – все стало ненужным. Она легко бы смогла стать адептом этой философии. Место, где все не важно.

Снова повалил снег, заметая небоскребы, утихомиривая город, превращая мокрые улицы в лед. Радио сообщало про холодный фронт и чистые арктические небеса. Аж до минус сорока. Метеоролог предупреждал население не выходить без нужды.

Ей казалось, что она постоянно спала, но на самом деле не более часа, боль учащалась. Она просыпалась, не зная где. Ей хотелось чего-то знакомого. Перед рассветом она встала. Оделась, вышла и прогрела машину. Смела снег. В городских сумерках казалось, что воздух исчез, высосанный с земли, словно атмосфера расширилась. Когда она тронулась с места, холод стал проникать за стекла, тепло внутри машины исчезало, подвеска дергалась и застывала. Весь час пути до границы она пребывала в полудреме, мысли где-то гуляли; в туалете на заправке она смочила лицо и шею. На пустом шоссе по дороге на юг меж деревьев сияли звезды. На мгновение она огорчилась тому, что все было украдено или потеряно, тому, что она больше не может вообразить свою семью. Снилась ли, помнилась ли ей Виргиния – белые поля, то, как лунный свет растворялся во влажном мраке? Или первые вечера на плечах Джуда, бесконечные анфилады небес в залитом светом городе, темные лица, поднятые к небу, разделявшие ее удивление? В ней был только холод. Она хотела спать. Ей снилось, что уже рассвет. Серое солнце выпало из облаков на горизонте. Она закрыла глаза и стала ждать, когда ее поднимут из неподвижности.

Мэн

Декабрь 1993 – январь 1994

Сможет ли он снова остановиться? И есть ли причина сделать это сейчас? Он пил не переставая. Он не мылся и не брился неделями. Когда он проходил мимо, людей передергивало, а товарищи по бригаде перешептывались. Он познал, как легко впасть в гнев. Когда он пытался постичь смысл вещей, казалось, его удерживал только страх перед собственной злостью.

Последний раз он останавливался в недостроенном доме в Луизиане. Вся собственность – видавшая виды электрогитара, усилитель, бумажный пакет с книгами. Потом распорядитель нашел ему работу и жилье на старой ферме, превращенной в питомник. Там цвели кизил, папайя и магнолия, с каждым дуновением ветра доносились ароматы, и он с удовольствием выполнял свою работу. Но приходил гнев, неожиданный и необъяснимый, заставляя его пить, а не в поте лица копать, пригнувшись к земле. Даже поры его кожи источали звериный запах; это было не хорошо, не плохо, но он этот запах ненавидел.

Однажды вечером, когда на деревьях повис туман, Барт шел по заросшей проселочной дороге к лесу. Он закончил работу на ферме, но не устал и в гаснущем свете шел через заросшие бурьяном выбоины к месту, где, как ему сказали, находилась заболоченная роща с засохшими кипарисами. Выцветшие стволы вырастали из земли, неожиданно, как смятые упаковки яиц, обнажая красную глину, на воде плавали листья, пыльца и пух с семенами. Трава превратила бобровые плотины в мостики размытой земли. Небо над погубленными деревьями казалось слабым и далеким. Пока не дул ветер, висела ненасытная тишина, но и при ветре было необычно тихо. Он стоял перед болотом, перед густо заросшим осевшим воздухом и дышал.

По воскресеньям он не работал и на следующий день погрузил в фермерский грузовик гитару, усилитель, газовый генератор и вернулся на болото. На берегу он установил оборудование и стал петь песни, которые любил в юности, – «Железный человек»[30] и «Угасаю» из репертуара «Металлики». Хотя он представлял свое будущее по-разному, часто – как у героев книг, поэтов, писателей или путешественников, музыка была единственным занятием, ради которого он был готов на все. Было время, он запоминал причудливые сплетения мелодий и часами воспроизводил их. Он искал удовлетворения в хрустящих ритмах, в приглушенных ладонью могучих аккордах. Он орал скрипучим голосом. Ему хотелось, чтобы звук был грубым, таким, каким он услышал его впервые. Вспотев от нахлынувшей энергии, он смотрел на густую воду. Он поднял руку, чтобы ударить по струнам, но остановился. За взбухшим мраком на холме стоял человек, одетый в черное, и держал в руке широкополую шляпу.

Минутку, сынок, сказал он и стал пробираться через болото. Не уходи, закричал он, задирая ноги, как цапля, чтобы нащупать твердую землю.

Приблизившись, он несколько раз оглядел Барта с ног до головы, будто впервые осознал его огромный рост и, возможно, потенциальную опасность. Мой мальчик, сказал он, что за дар! Господь благословил тебя голосом пастыря. И добавил, будто никто не знал, что пастыри отличаются крикливостью: голосом вождя.

Но пойми меня правильно. Я подумал, что услышал крик боли. Я и сам пришел сюда обдумать проповедь, но уверен, что у тебя есть и другие причины, я раньше слышал эти мелодии в записи. Но Господь не привел бы тебя сюда, если бы не хотел спасти. Я вижу это в тебе.

Он помолчал, лицо его – ястребиное, изможденное, с кожей под редкими волосами, словно покрытой изморозью, – отразило напряжение. Я вижу, что ты в поисках. Я вижу, что в тебе есть могущество Господа нашего, но ты не знаешь, как его выразить.

Преподобный Даймондстоун, представился он и добавил, что имя он сам придумал, а когда проповедовал на улицах Нью-Йорка, ему сказали, что это еврейское имя, но он не поверил. «Он» скажет все что угодно, лишь бы сбить тебя с пути. Он произнес слово «он» с особой значительностью, понизив голос, как будто это слово не просто писалось со строчной буквы, но было искорежено и испачкано. Это не был ОН – Святой Господь Иисус.

В то воскресенье Даймондстоун говорил, пока над стоячей водой не закружили комары и не принялись кусать им лица. Даймондстоун рассказывал о времени, когда он проповедовал на улицах, о бизнесмене с Уолл-стрит, который со слезами рухнул на колени и дал ему тысячу долларов для продолжения миссии. Духовные ясли Святого Трибунала, сказал он. Я полагаю, что это подходящее имя, но и любое другое подойдет, чтобы люди не думали, что я обыкновенный баптист. Но тем не менее я баптист. Он поведал Барту, что был бездомным и жил под забором в западном Техасе, где его посетил Господь, вселяющий ужас архангел Михаил, который обрушил с небес бесстрашные сонмы с мощью десницы Господней, – и он, Даймондстоун, немедленно начал проповедовать, там же, под забором, и обратил, сказал он, женщину, которая возвращалась домой из магазина.