Владимир Бошняк - Мальчики для девочек, девочки для мальчиков Страница 28

– Я тут чувствую себя просто ужасно. Словно меня здесь бросили одну и забыли. Я понимаю, звучит глупо, потому что здесь у меня муж, здесь мои дети, но это так. Не знаю почему. Хочешь знать, о чем я мечтаю? О том, чтобы мы продали этот дом и уехали в Нью-Йорк. Почему нет-то? Сейчас мы можем выручить за этот дом больше, чем заплатили тогда. Можем продать его вместе с мебелью, избавиться от всего, уехать в Нью-Йорк налегке, снять там новую квартиру, обставить ее, начать все с чистого листа.

– Ну, вообще-то, мне не хочется в Нью-Йорк, но это можно обдумать.

– Да что тут думать!

– Позволь я об этом подумаю. Я не хочу, чтобы ты чувствовала себя брошенной и одинокой.

– Твои-то все здесь! А моих никого.

– Но мы ни с кем никогда не видимся. Мы с ними увиделись, только когда ты на этом настояла.

– Это потому, что я ненавижу твоих родственников, а ты моих, вот и все.

– Ну хорошо, все так, но мне здесь всегда лучше всего работалось, да и для детей, мне кажется, здесь лучше, чем в Нью-Йорке, но я подумаю, я подумаю. Мне, честно говоря, не хочется над этим думать, но бог с ним, я подумаю. Только я немножко расслабился, и здрасте… Но я не хочу, чтобы ты чувствовала себя брошенной и одинокой. Это того не стоит. Ничто этого не стоит.

– Я не к тому, чтобы прямо сейчас. На то, чтобы продать дом, нужно около месяца. Да и на то, чтобы найти жилье в Нью-Йорке, тоже нужно время. Слушай, в Нью-Йорке сейчас сколько? Ага, полдесятого. Давай я позвоню в агентство по недвижимости, которое с нами работало той зимой, когда мы жили на Лонг-Айленде?

– О’кей. Посмотрим, что у них есть.

Мужчина принес из холла телефон на длинном шнуре, вручил его женщине, и вскоре она уже разговаривала с той же сотрудницей агентства по недвижимости, с которой имела дело когда-то в Нью-Йорке. Пока женщина разговаривала (а разговаривала она довольно долго), мужчина бродил по дому.

– У них есть несколько чудесных предложений, – наконец объявила она.

– Почем?

– Ну, самое дешевое – десять тысяч в год.

– Это слишком дорого. Если за этот дом со всей обстановкой удастся получить двадцать пять тысяч, в сумме у нас окажется тридцать одна. Долги, которые надо отдавать срочно, тянут тысяч на двадцать. Остается одиннадцать. К тому времени, когда мы будем готовы ехать, у нас уйдет по мелочам минимум тысяча или две, но пусть это будет тысяча. Остается десять. Чтобы на новом месте обставиться, даже в рассрочку, потребуется как минимум тысячи четыре или пять сразу и по меньшей мере пятьсот в месяц в течение пары лет. Остается пять тысяч. А там одной квартплаты почти тысяча в месяц. Как ни крути, это дьявольски неподъемная ноша, и жаль, конечно, но выходит так, что переезд нам придется малость отложить. А тем временем надо как-то постараться, чтобы заработал этот дом. Ты согласна со мной, что пытаться съехать отсюда сейчас было бы ошибкой?

– Ну, наверное, – сказала женщина. – Вот гады, какую квартплату дикую дерут! Почему нельзя снять хорошую квартиру за пятьдесят долларов в месяц?

– А как выглядит та квартира, за которую просят десять тысяч в год?

– Ну, если уж совсем честно, она не многим больше одной из этих наших квартир. Жилье в Нью-Йорке такое дорогое! Зря только я звонила. Но что же нам делать-то?

– Лично я сейчас лягу спать, – сказал мужчина. – Как начну обо всем этом думать, сразу в сон клонит. Просить тебя взглянуть на этот дом по-иному не буду: вижу, что ты все равно не сможешь.

Он снова лег в кровать.

– Все, больше не буду просить тебя пытаться как-то так себя переломить, чтобы этот дом тебе понравился. Уедем, ладно, уедем. Куда-нибудь да уедем. Если не сможем в Нью-Йорк, значит уедем еще куда-нибудь, где тебе понравится. Куда угодно. А ты давай-ка ложись спать тоже. Забудь, все забудь. Мы это сделаем. Уедем отсюда – как только, так сразу.

Ну вот, гнетущая ноша снова давит, тревога вернулась, опять та же напряженность, глубинное беспокойство, все то, что изводило его и прежде.

Он просто слабеет, сдает, вот и все. Нет в нем былой неутомимости, вся вышла. Стареет, и хромота теперь с ним навсегда, чтоб знал и помнил. Вон туша стала какая жирная, живот торчит вперед, шея как у быка. Все это стало теперь грузом, заставлять себя таскать который он никогда не собирался, но вновь вернуться в былую форму, к добрым старым былым размерам он просто не способен, он не в силах вернуть себя к былой упругости, легкости и быстроте. Стал медленным, тяжелым и усталым. Мордатый стал от обжорства – ужас! – а вместе с тем, если не есть так много, вообще ноги протянешь: попробуй-ка потаскай такую тяжесть.

Да, думал он, вот оно дело-то в чем: старым стал, жирным и медленным – и это в том возрасте, когда мужчина должен только-только входить в самую силу. Старый стал, жирный, глупый боров. Ай, красота! Это дело надо заспать. Забыться сном. Проспать все к чертовой матери. Проспать весь день, потому что ночь, слава богу, упущена. Все проспать, чтобы не втискиваться в режим, не переходить опять к спанью по ночам и работе днем, не возвращаться к правильному распорядку, а просто забыться на несколько часов и за эти несколько часов чуть-чуть отдохнуть, чтобы не впасть в совсем уже свинский ступор. Спать, но не для восполнения сил, когда свежим и бодрым потом встают и снова берутся за прерванную работу, а чтобы на время умереть. Спать, чтобы немножко приблизить смерть, впустить ее в себя чуть глубже, дать завязаться еще слою жирка, чтобы медленность стала еще медленнее, еще дальше в угол задвинулись остатки пыла и энергии нормального смиренного трудяги, идущего на работу по налитым печалью рассветным улицам. Спать, чтобы, убежав от жизни, заключить в объятия смерть.

Глава 29

Он встал в двенадцать и спустился как раз вовремя, чтобы увидеться с детьми прежде, чем их уложат на тихий час.

Дети были в порядке, их так и распирало от рассказов о приключениях с Мартой, от впечатлений, полученных от игр и от того, как Рози вновь и вновь вылезала из кроватки и выходила в холл и как она не давала Джонни спать и они полночи хохотали.

Он поднял девочку на руки, прижал к себе и вышел с нею в гостиную, раздумывая над тем, как ей сказать, что ему не хотелось бы, чтобы она не спала ночами, но все не мог придумать, как объяснить это так, чтобы запрет был не слабее удовольствия, которое она от подобных шалостей получает, а если дело не в удовольствии, то не слабее ее нужды в них; вообще-то, он давно знал, что, когда мамы и папы нет дома, она вечно норовит вылезти из кроватки и выйти в холл; иногда она это проделывает, даже когда они дома, но когда в доме кто-то чужой, она проделывает это чаще, особенно когда в доме Марта, которая так ее любит, или какие-нибудь другие чернокожие девушки или женщины, всегда к ней очень расположенные и умеющие сидеть в темноте около нее и шепотом с ней разговаривать или тихонько петь, удерживая ее от вылезания из кроватки. Он понимал, что без этого вылезания ей почему-то никак и она все равно будет вылезать, если это будет сходить ей с рук. Некоторые няни пытались с этой ее привычкой бороться, каждая по-своему, но если они шлепали ее, он их увольнял – не потому, что шлепали, а потому, что общение с ней им не было достаточно интересно и они не пытались изыскать способ, как удержать ее одновременно в покое и довольстве.

Сам он так и не понял, что она хотела этим своим выкарабкиванием из постельки сказать, но делать это она начала очень рано, задолго до того, когда в большинстве своем дети вообще научаются карабкаться и лазать, и задолго до того, как у родителей появляется право думать, что малышка может делать это, не подвергая себя опасности; и она действительно частенько падала. Со стуком, который он неоднократно слышал. Потом встанет и заревет – ну точь-в-точь как ее мать, этак испуганно и потрясенно, сердито и разочарованно – и с ревом выходит в холл. А через десять минут снова выкарабкивается и уже не падает. Ведь что-то же она этим хотела сказать! Не могла же она просто так подвергать себя таким испытаниям. За здорово живешь, ни с того ни с сего взять да и променять теплую постельку на холодный холл! Притом что поисками матери это тоже не было: отправившись искать запах матери или близость ее теплого тела, или звук голоса матери, говорящей ей что-нибудь ласковое, едва она все это находила, как тут же ей надоедало; она даже не засыпала на руках у матери. Просто такой у нее был характер: девочка, которая во что бы то ни стало должна снова и снова выкарабкиваться из кроватки, и хоть ты тресни.

В тот раз он тоже не стал ее за это ругать, а только прижался лицом к ее лицу и встал с нею на руках у окна в гостиной. Потом передал дочку Марте, которая помыла ее и раздела. А он сел на кухне и принялся болтать с мальчиком, отвечая на добрую дюжину его вопросов о Боге, а потом, когда Джонни и Рози были уложены в кровать на тихий час, он налил чашку кофе Марте и чашку кофе себе и они стали пить кофе и разговаривать.