Карл-Йоганн Вальгрен - Это Вам для брошюры, господин Бахманн! Страница 29

Если я все это переживу, подумал я, выходя из комнаты, но при этом буду лишен возможности творить, если я буду обречен на немоту, остаются только алкоголь и наркотики. Я, наверное, стану героиновым наркоманом, решил я и двинулся в ателье жены, вернее, в бывшее ателье бывшей жены, поправил я сам себя. Собственно говоря, царящее среди культурных психопатов, да и всей общественности мнение, что замолчавшие художники пьянствуют и травят себя наркотиками, зависит от полного отсутствия у них, этих культурных психопатов, какой бы то ни было морали. Они только хотят придать себе значительности, они ничего не принимают всерьез, даже когда сами умирают от слишком большой дозы героина или от цирроза печени после десятилетий непрерывного пьянства, они устраивают это исключительно в целях придания себе значительности. Они не понимают, сказал я себе, слоняясь по бывшему ателье моей бывшей жены, эти культурные психопаты и так называемая общественность, они не понимают, что художники существуют для того и только для того, чтобы творить, и если у них такой возможности нет, значит, у них нет ничего: ни дома, ни среды обитания, ничего, им остается только одно – глушить свою тоску наркотиками, чтобы забыть о мерзости жизни. Если я буду продолжать, я начну употреблять наркотики, причем самым деструктивным образом. При этих словах, произнесенных полушепотом, я остановился у бывшего рабочего стола моей бывшей жены. Странно, сказал я себе, всего несколько часов назад она сидела за этим столом и работала. А теперь уже не работает, мало этого, она уже и не моя жена, вот как поворачивается жизнь. Комната почти пуста, после учиненного мной справедливого разгрома она забрала с собой почти все свои вещи, вот и хорошо, подумал я, меньше будет поводов для сентиментальничанья. Я сел на ее бывший рабочий стул и посмотрел на вечернее небо. Ничего особенного, обычное вечернее небо в это время года, сказал я себе, небо то же, но я уже другой, совершенно другой, чем, допустим, вчера вечером, вчера вечером у меня еще была жена, а сегодня у меня никакой жены нет, зато сегодня я написал письмо этому загадочному Бахманну. Спасибо Бахманну, громко сказал я, не сводя глаз с вечернего неба, так похожего на вчерашнее, разве что туч побольше, да, небо не такое же, туч побольше, сказал я себе, выходя из комнаты, не особенно понимая, зачем я вообще сюда приходил, в это бывшее ателье. Ладно, с этого момента это будет моя комната, может быть, я устрою здесь что-то вроде большого чулана, во всяком случае, мне точно известно, что это уже не рабочая комната моей жены; а можно эту комнату сдать, сказал я себе, какому-нибудь коллеге, которому нужен кабинет, или студенту, кому-нибудь, а может быть, и не стану сдавать, пусть стоит так, рассуждал я, хотя судьба этой комнаты не особенно меня беспокоила. Жена не вернется, подумал я и, несмотря на все доводы, несмотря на ее необъяснимую измену, почувствовал болезненный укол в сердце.

Все, ее больше нет, разве что зайдет урегулировать вопрос о нашем общем займе. Я вернулся в свой кабинет, где ждала пишущая машинка, где лежало непомерно разросшееся письмо Бахманну, толстая стопка исписанных листов рядом с машинкой, за которую я не брался два года, в свой кабинет, где царило теперь неправдоподобное молчание… мое собственное молчание, чуть не доведшее меня до сумасшествия, более того – чуть не убившее меня. Здесь я и нахожусь, в десять минут одиннадцатого вечера, один, без жены, без общества, в спящем доме, с непомерно разросшимся письмом… а может быть, лучше написать о том, как я писал это письмо, с учетом тех событий, что произошли, пока я его писал? Надо бы так и сделать, подумал я. Я просто обязан это сделать, сказал я себе, приводя в порядок листы этого непомерно разросшегося письма Бахманну, и просмотрел первые его строки, написанные, в отличие от последних, от руки – я ведь начинал в уверенности, что письмо будет коротким.

Так я и сделаю, напишу вот о чем: напишу-ка я о том, как писал ответ Бахманну, окончательно решил я, нажал рычаг и сдвинул каретку вправо до отказа.

Национал-предатель Вальгрен (Послесловие переводчика)

Итак, молодой шведский писатель, обидевшись на недоброжелательную критику в своей стране, эмигрирует в Германию. В Берлине он неожиданно получает письмо от чиновника из Министерства культуры: ему предлагают содействовать в создании брошюры о литературном климате его бывшего отечества. Писатель садится за стол и начинает писать ответ.

До сих пор все, как и было в действительности.

Автор этой книги, Карл-Йоганн Вальгрен, в 1996 году уехал в Германию и прожил там много лет, до триумфального возвращения на родину в 2002 году. И он и вправду в самом начале своего пребывания в Германии получил в Берлине такое письмо: чиновники от культуры должны отрабатывать свое жалованье.

Но на этом сходство автора и литературного персонажа заканчивается.

Автор этих строк задал как-то Вальгрену вопрос.

– Есть два вида писателей, – предварил вопрос автор этих строк. – То есть видов писателей наверняка больше, чем два, но мы говорим о двух. Есть писатели, которые видят, допустим, цветущую яблоню и описывают эту яблоню так, что сердце щемит от восторга. А другие глядят на эту яблоню и думают: вот опадет цвет, завяжутся яблоки. Вот они созреют и будут стайками висеть на ветках. А что было бы, думают такие писатели, если бы яблоки умели разговаривать? О чем бы они вели беседу?.. А вот и сам вопрос: к какому виду писателей вы причисляете себя?

– Ко второму, – подумав, ответил Вальгрен. А потом, видимо, вспомнив, что и он не чужд метафоре, добавил: – И немного к первому.

Так вот, чтобы читателю было ясно: отнюдь не Карл-Йоганн Вальгрен пишет ответ чиновнику из городского управления. Карл-Йоганн Вальгрен просто попытался представить, что бы ответил на такое письмо человек, ослепленный обидой, человек в тяжелом экзистенциальном кризисе. Как бы он среагировал (что было бы, если бы яблоки умели разговаривать).

И Вальгрен написал несколько страниц этого ответа – просто так, скорее для шутки и упражнения пера.

Рукопись попалась на глаза его спутнице, она начала хохотать и уговаривать, чтобы он обязательно завершил этот сварливый, клокочущий, ядовитый монолог.

И вот так, всего за три недели, родилась эта книга.

Книга, оставшаяся, несмотря ни на что, шуткой, но переросшая размеры шутки настолько, что ее уже и шуткой назвать трудно.

К какому жанру отнести «Записки сумасшедшего» Гоголя? Шутка? В какой-то степени да… «Луну, как известно, делают в Гамбурге, и прескверно делают». Но и трагедия. Абсурдистская трагедия человека, оставшегося наедине с собственными демонами.

К этому же странному жанру относится и повесть-памфлет Вальгрена «Это вам для брошюры, господин Бахманн!».

Герой пишет ответ чиновнику из Министерства культуры, и постепенно происходит вот что: оправданная и справедливая обида переходит в неоправданную и несправедливую ненависть. Поначалу автор обличает литературных критиков, потом литературу вообще, массовую культуру, внутреннюю и внешнюю политику, правительство и даже всю нацию чохом. Постепенно ненависть переходит в настоящую паранойю – герой начинает подозревать, что чуть ли не весь мир состоит против него в заговоре…

Книга, задуманная и написанная как шутка, неожиданно приобретает глубокий смысл. Иррациональный антипатриотизм как негатив иррационального патриотизма. Негатив не в смысле противоположности, а в смысле взаимозаменяемости: в негативе опытный глаз легко угадает позитив. И наоборот.

«Это моя страна, права она или нет», – говорит рациональный патриот, патриот-оппортунист. «Моя страна всегда права, потому что это моя страна», – говорит ослепленный любовью к географическому понятию патриот. И такой патриот – противоположность и одновременно двойник тоже ослепленного, только не любовью, а ненавистью, героя, вернее, антигероя этой книги, твердо убежденного, что страна его никуда не годится. Слепая, иррациональная любовь – и такая же слепая, иррациональная ненависть. Впрочем, у запойных патриотов любви в чистом виде не бывает – она всегда сопровождается злобной, угрюмой ненавистью к воображаемым врагам отечества.

Как уже сказано – памфлет. Ядовитый, смешной, лукавый и грустный. Лукавство заключается в том, что откровенно клинические, даже пародийные инвективы содержат много вовсе не пародийной правды.

Например, герой, кипя от гнева, набрасывается на оппортунистскую политику Швеции во время Второй мировой войны. Конечно, девять десятых из гневных обвинений в адрес своих соотечественников многократно преувеличены. Нейтральная Швеция не могла себе позволить открытое противостояние всемогущему Рейху. Маленькая страна прибегала к любым средствам, чтобы сохранить свою независимость и территориальную целостность. Но гипертрофированные нападки героя содержат и здоровое зерно: они позволяют еще раз оценить простую и важную максиму: сомнительное с моральной точки зрения решение не может быть политически верным. Рано или поздно это всегда становится очевидным.