Джон Кутзее - Медленный человек Страница 35

Как только удаляется Марияна, с лестницы доносятся голоса, и снова появляется Люба, на этот раз в сопровождении Костелло и друга Драго, Шона. Шон в свободной футболке и шортах, доходящих до икр.

– Хэлло, Пол, – здоровается Костелло. – Надеюсь, вы не возражаете, что мы к вам заскочили. Люба, милая, скажи Драго, что здесь Шон.

Он и она на минуту остаются наедине – двое старших.

– Не совсем того сорта, что Драго, не так ли, этот наш друг Шон, – говорит Костелло. – Но по-видимому, таковы уж боги и ангелы: себе в супруги они выбирают самых заурядных смертных.

Он молчит.

– Есть одна история, которую я все собираюсь рассказать. Думаю, она вас развлечет, – продолжает она. – Из далекого прошлого, из времен моей юности. Один мальчик на нашей улице был очень похож на Драго. Такие же темные глаза, такие же длинные ресницы, та же не совсем человеческая красота. Он меня потряс. Тогда мне, наверное, было четырнадцать, а ему немного больше. В те дни у меня еще была привычка молиться. «Боже, – просила я, – пусть он одарит меня хотя бы одной из своих улыбок, и я буду навеки твоя».

– И?..

– Бог не обратил внимания. Мальчик тоже. Мои девичьи мечты не сбылись. Увы, я никогда не стала дитя Бога. Последнее, что я слышала о мистере Длинные Ресницы, – это то, что он женился и переехал на Золотой Берег, где делает большие деньги на недвижимости.

– Значит, все это ложь: «Тот, кого любят боги, умирает молодым»?

– Боюсь, что так. Боюсь, что у богов больше нет на нас времени – ни для того, чтобы любить, ни для того, чтобы наказывать. У них хватает собственных проблем в их общине за запертыми воротами.

– Нет времени даже на Драго Йокича? Такова мораль вашей истории?

– Нет времени даже на Драго Йокича. Драго предоставлен самому себе.

– Как и все мы.

– Как и все мы. Он может расслабиться. Никакой эффектный рок не тяготеет над ним. Он может стать моряком или солдатом, лудильщиком или портным – кем захочет. Он даже может заняться недвижимостью.

Это их первая с Костелло беседа, которую он бы назвал сердечной, даже дружеской. В кои-то веки они заодно: два старика, ополчившихся на молодежь.

Может быть, в этом и заключается истинное объяснение, почему эта женщина свалилась ему на голову из ниоткуда: не для того, чтобы вывести его в книге, а для того, чтобы вовлечь в компанию престарелых. И вся эта история с Йокичами, с его неразумной и пока что бесплодной страстью к миссис Йокич в центре, в конце концов окажется не чем иным, как сложным ритуалом, через который его должна провести Элизабет Костелло, посланная именно с этой целью. Ему подумалось, что Уэйн Блайт, быть может, ангел, прикомандированный к нему; впрочем, возможно, все они работают вместе – она, Уэйн и Драго.

Драго просовывает голову в дверь:

– Можно нам с Шоном взглянуть на ваши камеры, мистер Реймент?

– Да. Но будьте осторожны, а когда закончите, поместите их обратно в футляры.

– Драго интересуется фотографией? – шепотом спрашивает Элизабет Костелло.

– Камерами. Он не видел ничего похожего на мои. Он знает только новые, электронные. Мои для него – настоящая старина. Он также часами рассматривает мои фотографии, особенно девятнадцатого века. Сначала это показалось мне странным, но возможно, тут нет ничего странного. Наверное, он пытается понять, что это значит – иметь австралийское прошлое, австралийское происхождение, австралийских предков. Ведь это не то что быть ребенком беженцев со смешной фамилией.

– Он это вам говорил?

– Нет, у него и в мыслях нет сказать мне. Но я догадываюсь. Я могу посочувствовать. Мне самому знакомы чувства иммигрантов.

– Да, конечно. Я все время забываю. Вы образцовый английский джентльмен из Аделаиды, и я забываю о том, что вы вовсе не англичанин.

– Я получил три порции жизненного опыта иммигранта, а не одну, так что у меня остались очень глубокие следы. Сначала – когда меня ребенком вырвали с корнем и привезли в Австралию; потом – когда я провозгласил свою независимость и вернулся во Францию; и наконец, когда я отказался от Франции и вернулся в Австралию. «Мое место именно здесь? – спрашивал я себя при каждом переезде. – Это мой настоящий дом?»

– Вы возвращались во Францию – я об этом забыла. Вы должны как-нибудь рассказать мне побольше об этом периоде вашей жизни. Но каков же ответ на ваш вопрос? Это ваш настоящий дом? – Она делает жест, охватывающий не только комнату, в которой они сидят, но также город, а дальше – и холмы, и горы, и пустыни континента.

Он пожимает плечами.

– Я всегда находил, что дом – очень английское понятие. «Очаг и дом», – говорят англичане. Для них дом – это место, где горит огонь в очаге, место, куда вы приходите обогреться. Единственное место, где можно укрыться от холода. Нет, мне здесь не тепло. – Он взмахивает рукой, подражая ее жесту, пародируя его. – Мне кажется холодно всюду, куда бы я ни приехал. Не это ли вы имели в виду, когда сказали мне: «Вы холодный человек»?

Костелло молчит.

– У французов, как вы знаете, нет дома. У французов быть дома означает быть среди своих. Во Франции я не чувствую себя дома. Определенно нет. Я не составляю «мы» ни с кем.

Ну вот, он уже готов горько сетовать на свою судьбу при этой Костелло, что вызывает у него легкую тошноту. «Я не составляю “мы” ни с кем». Как ей удалось вырвать у него такие слова? Намек здесь, оброненное словечко там – и он уже следует за ней, как ягненок.

– А Марияна? Разве вам не хочется соединиться с «мы» Марияны и Драго? И Любы? И Бланки, которую вы до сих пор так и не видели?

– Это другой вопрос, – отрезает он, не давая вовлечь себя в дальнейшее обсуждение.

Проходит первая половина дня, а Марияна так и не показывается. Драго эластичными бинтами привязал на спину своей маленькой сестричке куклу. Она носится из комнаты в комнату, вытянув руки в стороны, подражая звукам самолета. Шон принес с собой какую-то компьютерную игру. Оба мальчика сидят перед монитором, который тихонько жужжит и издает какие-то восклицания.

– Вы знаете, мы не обязаны это терпеть, – говорит Элизабет Костелло. – Им не нужна нянька, этой молодежи. Мы можем тихонько выйти и отправиться в парк. Посидели бы в тени и послушали птиц. Мы могли бы считать это нашей воскресной экскурсией, нашим маленьким приключением.

Он готов принять руку помощи от Марияны – в конце концов, она медсестра, которой он платит, – но не от женщины старше себя. Он отправляет Костелло ждать у входа, пока сам спускается по лестнице на костылях.

По пути вниз он сталкивается с одной из соседок – стройной девушкой из Сингапура, в очках. Она вместе с двумя сестрами, тихими как мышки, занимает квартиру под ним. Он кивает ей, девушка не отвечает на его приветствие. За все время своего пребывания на Конистон-Террас девушки ни разу и виду не подали, что им известно о его существовании. Каждый за себя – должно быть, этому их учат в их островном государстве. Уверенности в своих силах.

Он и Костелло находят свободную скамейку. Подбегает собака; слегка осмотрев его, она переходит к Костелло. Всегда неловко, когда собака тычется мордой женщине в пах. Вспоминает ли она о сексе, собачьем сексе, или просто смакует новые сложные запахи? Он всегда думал об Элизабет как о бесполом существе, но, возможно, собаке, доверяющей своему нюху, виднее.

Элизабет невозмутимо переносит обследование, позволив собаке делать, что та хочет, затем добродушно ее отталкивает.

– Итак, – говорит она, – вы мне начали рассказывать.

– Начал рассказывать что?

– Вы рассказывали мне историю своей жизни. Рассказывали о Франции. Когда-то я была замужем за французом. Разве я вам не говорила? Мой первый брак. Незабываемое время. В конце концов он меня бросил из-за другой женщины. Оставил с ребенком на руках. По его словам, я была слишком переменчива. Еще он называл меня vipйre, что значит гадюка, а не просто змея. Sale vipйre[21] – вот как он говорил. Он никогда не знал, чего от меня ждать. Они обожают порядок, эти французы. Обожают знать, чего им от вас ждать. Но довольно об этом. Мы говорили о вас.

– Я думал, вы считаете, что французы обожают страсть. Страсть, а не порядок.

Она задумчиво смотрит на него.

– Страсть и порядок, Пол. И то и другое, а не одно или другое. Но расскажите же о вашей любовной истории во Франции.

– Этот рассказ недлинный. В школе у меня хорошо шли естественные науки. Успехи были не выдающимися – я никогда ни в чем не был выдающимся, – а просто хорошими. Итак, я подал заявление в университет. В то время наука казалась верным делом. Считалось, что она гарантирует надежность, а именно этого мама хотела для нас с сестрой прежде всего: чтобы мы нашли для себя надежную нишу в этой чужой стране, где мужчина, за которым она последовала, все больше замыкался в себе, где у нас не было семьи, на которую можно опереться, где она делала ошибки в языке и никак не могла приспособиться к местному образу жизни. Моя сестра занялась педагогикой, что также было способом достичь надежности. Но потом мать умерла, и, казалось, уже не имело смысла надевать белый халат и заглядывать в пробирку. Итак, я бросил университет и купил билет в Европу. Я остановился у моей бабушки в Тулузе и нашел работу в фотолаборатории. Вот как началась моя карьера фотографа. Но разве вы этого не знаете? Я думал, вы знаете обо мне все.