Сэмюэль Беккет - Первая любовь (сборник) Страница 4

– Вы пришли сюда ради меня? – спросил я. Она выдавила из себя «да». – Что ж, вот он я.

А я? Я разве не пришел ради нее?

– Вот они мы, – добавил я. Я присел с ней рядом, но тут же вскочил как ошпаренный. Я мечтал уйти, я желал знать, что все кончилось. Но прежде чем уйти, для пущей верности, я попросил ее спеть для меня песню. Поначалу я думал, что она откажется, то есть попросту не станет петь, но нет, через мгновение она начала петь и пела довольно долго, все время одну и ту же песню, так мне показалось, не меняя позы. Песня была мне незнакома, я никогда не слышал ее раньше и никогда не услышу вновь. В ней пелось, кажется, о лимонных или апельсиновых деревьях, вот все, что я запомнил, а для меня это подвиг немалый, запомнить, что в ней пелось о лимонных или апельсиновых деревьях, так как из всех услышанных в жизни песен, а слышал я их немало, ведь, по-видимому, невозможно, физически невозможно, если только вы не поражены глухотой, пройти по жизни, даже моим путем, не услышав песни, я не сохранил в памяти ничего, ни слова, ни ноты, или всего лишь столько слов, столько нот, что – что дальше, а ничего, фраза слишком затянулась. Затем я стал удаляться, и, пока я шел, мне послышалось, как она запела другую песню или, быть может, другие куплеты той же самой, песня звучала все глуше, пока не стихла совсем, оттого ли, что она прекратила петь, или потому, что я отошел слишком далеко. В ту пору необходимость терзаться такого рода сомнениями была для меня совершенно нежелательна, и пусть я жил в сомнениях, жил сомнениями, однако от таких банальных сомнений, чисто соматических, как говорится, лучше избавляться сразу, ведь они могли докучать мне неделями, точно гнус. Поэтому я вернулся на несколько шагов и остановился. Поначалу ничего не было слышно, потом снова возник голос, но еле-еле, так тихо он звучал. Я его не слышал, а потом услышал, наверное, в какое-то мгновение я начал его слышать, но нет, начала попросту не было, так мягко он возник из тишины и так на тишину походил. Когда голос наконец затих, я подошел чуть ближе, дабы убедиться, что он действительно исчез, а не просто стал звучать глуше. Затем, отчаявшись, приговаривая – «как знать», страдая от того, что ее нет рядом, что я не стою над ней склонившись, я круто развернулся и ушел восвояси, преисполненный сомнений. Но спустя несколько недель, скорее мертвый, чем живой, я вернулся к скамейке, в четвертый или пятый раз с тех пор, как оставил ее, примерно в тот же час, я хочу сказать, примерно под теми же небесами, нет, я не хочу этого говорить, потому что небеса всегда одни и те же и всегда разные, какими словами это описать, не имею представления, точка. Ее там не оказалось. Потом внезапно она появилась, не знаю как, я не видел, как она пришла, и не слышал ее, хотя и был настороже. Скажем, шел дождь, никакой перемены, если только в погоде. Естественно, она укрылась от дождя под зонтиком, то есть гардероб у нее, вероятно, отличался внушительными размерами. Я спросил, приходила ли она ежевечерне. Нет, ответила она, только от раза к разу. Скамейка оказалась совершенно мокрой, и мы шагали взад и вперед, не осмеливаясь сесть. Я взял ее под руку, из любопытства, чтобы понять, доставит ли это мне удовольствие, но никакого удовольствия не ощутил, так что я ее отпустил. Но к чему эти частности? Чтобы отсрочить развязку. Я разглядел ее лицо чуть яснее. Оно показалось мне нормальным, лицо как миллионы других. Глаза косили, но это я понял много позже. Оно не выглядело ни молодым, ни старым, ее лицо будто застряло между возрастом цветения и возрастом увядания. В ту пору мне было тяжело выносить подобную неоднозначность. Что до того, было ли оно красивым в ту минуту, ее лицо, или когда-либо прежде, или могло ли оно стать красивым, я, признаюсь, не мог составить определенного мнения. На фотографиях я видел лица, которые мог бы счесть красивыми, если бы хоть отдаленно представлял себе, в чем должна состоять красота. Голова моего отца на гробовой подушке, его лицо, мне кажется, неким образом соотносилось с эстетикой красоты. Но вот лица живых, что сплошь гримасы и пятна, разве можно их описать? Несмотря на темноту и охватившее меня волнение, я взирал с восхищением на то, как недвижная или едва колышущаяся вода тянется, будто испытывая жажду, к воде, струящейся с неба. Она спросила, хочу ли я, чтобы она мне спела. Я ответил отрицательно, но попросил ее что-нибудь мне сказать. Я думал, она скажет, что ей нечего сказать, это было бы так на нее похоже. Поэтому меня постигло приятное удивление, когда она сказала, что у нее есть комната, удивление весьма приятное. Впрочем, я это подозревал. У кого нет своей комнаты? Ах, слышу возмущенный ропот.

– У меня две комнаты, – сказала она.

– Так сколько у вас комнат? – спросил я. Она сказала, что у нее две комнаты и кухня. Квартира устойчиво расширялась. Со временем она вспомнила бы и ванную. – Так вы сказали «две комнаты»?

– Да.

– Смежные? – Ну наконец тема, достойная беседы.

– Разделены кухней, – ответила она. Я спросил, почему она не сказала мне раньше. Должно быть, в то время я был вне себя. Мне было не по себе, когда я находился с ней рядом, но, по крайней мере, я мог думать о чем-то, кроме как о ней, а это уже огромное преимущество, о старых верных вещах, одной за другой, то есть думать в конце концов ни о чем, будто по ступенькам сходишь в глубину. Знал я и то, что вдали от нее лишусь этой свободы.

Там и правда были две комнаты, разделенные кухней, она меня не обманула. Она сказала, что мне нужно сходить за своими вещами. Я объяснил, что у меня нет вещей. Квартира располагалась на верхнем этаже старого дома, и из окон при желании можно было созерцать гору. Она зажгла керосиновую лампу.

– У вас что, нет электричества? – спросил я.

– Нет, – ответила она, – но есть водопровод и газ.

– Ишь ты, есть газ.

Она начала раздеваться. Когда они не знают, что им делать, они начинают раздеваться, и это, бесспорно, лучшее из того, что им остается. Она сняла с себя все, с неспешностью, которая взбесила бы и слона, кроме чулок, которые, несомненно, призваны были довести мое возбуждение до вершины. Именно тогда я заметил, что она косит глазами. К счастью, я не впервые в жизни видел женщину обнаженной и мог оставаться на месте, не опасаясь, что она взорвется. Я ей сказал, что желаю осмотреть вторую комнату, так как еще ее не видел. Если бы я ее уже видел, я сообщил бы ей, что желаю осмотреть ее повторно.

– А вы не разденетесь? – спросила она.

– Ох, видите ли, я, по правде говоря, не слишком часто раздеваюсь.

Я говорил правду, я вовсе не из тех людей, которые разоблачаются вот так сразу, сломя голову. Прежде чем улечься, я часто снимаю с себя туфли, я хочу сказать, прежде чем собраться (собраться!) спать, а затем и верхнюю одежду, в зависимости от температуры окружающей среды. Так, покоряясь, то есть страшась выглядеть непокорной, она прикрыла наготу домашним халатом и пошла за мной следом, с лампой в руке. Мы прошли кухней. С равным успехом мы могли бы пройти через коридор, это я осознал позже, но прошли мы кухней, уж не знаю почему. Возможно, это был кратчайший путь. С ужасом я воззрился на комнату. Плотность мебели в ней превосходила воображение. Мне показалось, что где-то я ее уже видел, эту комнату.

– Что это за комната? – воскликнул я.

– Гостиная, – ответила она.

Гостиная. Я начал выносить мебель в дверь, что вела в коридор. Она молча наблюдала за мной. Она выглядела грустной, так мне, по крайней мере, показалось, потому что сказать наверное было невозможно. Она спросила, что я делаю, вероятно, не ожидая ответа. Я выносил предметы обстановки один за другим, а иногда два за раз, и сваливал все в коридоре, у противоположной стены. Сотни предметов, больших и маленьких. В конце концов они заняли все пространство в коридоре до двери в комнату, так что теперь из нее невозможно было выйти и тем более в нее войти. Дверь можно было открывать и закрывать, так как она открывалась вовнутрь, однако она стала непроходимой. Великолепное словцо, непроходимый.

– Снимите, по крайней мере, шляпу, – сказала она.

– Возможно, я поговорю с вами о моей шляпе в другой раз.

В конечном счете в комнате осталась лишь некая разновидность софы и несколько прибитых к стене полок. Софу я оттащил в глубь комнаты, поближе к двери, а полки снял и вынес в коридор на следующий день, свалив их в общую кучу. Пока я отдирал их от стены, о странное воспоминание, мне явилось слово «фиброма» или «фиброна», не знаю, какое именно из них, и никогда не знал, так же как не знал, что оно означает, и никогда не испытывал желания узнать. Чего только не вспомнишь! И чего только не скажешь! Я привел комнату в порядок и позволил себе рухнуть на софу. Она и мизинцем не шевельнула, чтобы мне помочь.