Фиона Макинтош - Хранитель лаванды Страница 40

Люк ощутил в ладони холодную тяжесть пистолета. Во время обучения в горах ему доводилось стрелять из «вальтера» – оружие сняли с мертвого немецкого солдата. Отведя взгляд от фон Шлейгеля, молодой человек посмотрел на пистолет. Вольфа все равно убьют, только гораздо мучительней. Но какой выбор он, Люк, сейчас ни сделай – как ему жить дальше?

Овладевшее им оцепенение разбил знакомый голос Вольфа. Старик повторял слова, которые Люк слышал множество раз. Двадцать второй Псалом для правоверных евреев был столь же свят и значим, как и для христиан. В семье Боне было принято читать его каждую субботу, а по воскресеньям им его читал Вольф. Вот и сейчас словами псалма старик подавал Люку сигнал: исполни, что требуют.

– Если пойду я и долиной смертной тени, не убоюсь зла… – пробормотал старик на древнеисландском.

– Заткните его, Равенсбург, ради всего святого! – раздраженно воскликнул фон Шлейгель.

Не обращая внимания на гестаповца, Люк склонился к старику и нежно поцеловал его в обе щеки:

– Лети, kráka .

Старик кивнул и склонил голову. Люк прицелился, зажмурил глаза и, затаив дыхание, спустил курок.

Щелкнул холостой выстрел. Фон Шлейгель и его подручные расхохотались. Люка чуть не вырвало.

– Поздравляю, Равенсбург! – гестаповец хлопнул Люка по спине. – Вот уж не думал, что вам хватит духа!

Люк повернулся к нему, и, видимо, что-то в выражении его лица отбило у фон Шлейгеля охоту смеяться. Нацист торопливо шагнул назад.

– Ладно, – сказал он, одергивая мундир, – теперь давайте по-настоящему.

Зарядив пистолет, он снова всунул оружие в руку Люка.

– Тут одна пуля. Отправьте старика в последний путь. – Он злобно усмехнулся и предостерег: – Я подожду за дверью, но мои люди вооружены и не спустят с вас глаз.

На сей раз пистолет выстрелил, обрывая последнюю ниточку, что связывала Люка с семьей. Яростным взглядом остановив нацистских солдат, молодой человек бережно уложил тело Вольфа на полу и сложил руки у него на груди. Хотя в комнате было холодно, он накрыл тело друга своей курткой и, не оборачиваясь, вышел за дверь. Надо сохранить внешнее спокойствие, сейчас это важнее, чем когда-либо, – но на сердце Люка царил кромешный ад.

Фон Шлейгель проводил его до автомобиля. Лизетта, бледная и встревоженная, выскочила навстречу.

– Что происходит?

– Мы уезжаем, – прорычал Люк, глазами умоляя ее ни о чем не спрашивать. Он еле держался.

Лизетта все поняла.

– Хорошо. Спокойной ночи, герр фон Шлейгель, – проговорила она и села в машину.

– Всего хорошего, мадемуазель. Прощайте, Равенсбург. Вряд ли наши пути еще когда-либо пересекутся.

Люк в последний раз повернулся к гестаповцу.

– Вам воздастся за это, фон Шлейгель. На войне свой кодекс чести, особенно для людей в форме.

– Вы мне угрожаете?

– Нет. Но вам и впрямь лучше надеяться на то, что наши пути не пересекутся.

– Не запугивайте меня, Равенсбург. Ваше место – на лавандовых полях, вот и ступайте туда, занимайтесь маслами. Такие, как вы, должны предоставить вести войну таким, как я.

– Вы потому и коротаете ее в сонном захолустье вдали от боевых действий?

Фон Шлейгель рассмеялся.

– Собственно говоря, я получил повышение. Меня направляют в лагерь для военнопленных под названием Аушвиц. Слыхали о таком?

Люк молча покачал головой.

– Туда скорее всего и отправили семейку Боне. В Берлине считают, что я прекрасно гожусь для уничтожения евреев.

Он вновь злобно улыбнулся.

Хорошо, что никто не видел, как побелели у Люка костяшки пальцев. Не проронив более не слова, он молча уселся в машину рядом с Лизеттой.

–  Auf wiedersehen .

Фон Шлейгель помахал им в окошко, шофер завел мотор, и черный автомобиль медленно тронулся с места.

По главным улицам Л’Иль-сюр-ла-Сорг они проехали в молчании. Город словно вымер, кругом не было ни души, кроме немцев, горланящих в барах песни.

Лизетта не спускала с Люка глаз, но сказать ему было нечего. Он словно онемел. Руки тряслись, все тело била дрожь.

Лизетта робко положила руку ему на спину. Голова Люка была полна приглушенного звука выстрела, крови, решимости старика и собственной ненависти. Но когда по щекам безмолвно заструились соленые слезы, руки девушки обвились вокруг него. Лизетта не задавала больше вопросов, не промолвила ни слова – просто обнимала его. И он понял: на свете остался еще человек, который ему дорог. Ее задание, ее жизнь стали для него важнее всего в мире. Люк припал головой к ее плечу, а она поцеловала его в висок.

– Что бы там ни случилось, мне очень жаль, – наконец прошептала она.

Часть 3

20

Париж, 3 мая 1944

Молодая женщина созналась, что забыла какие-то документы, и, пробормотав сбивчивые извинения на ломаном немецком, выскочила из комнаты.

Маркус Килиан вздохнул. Ценящий в людях эффективность, он в который раз задумался о том, какую на удивление бессодержательную роль ему отвели. Впрочем, еще хорошо, что есть возможность жить в любимом городе, а не отсиживаться в Германии. Полковнику иногда даже удавалось убедить себя, что гнев Гитлера остыл, хотя на самом деле было очевидно: фюрер еще не закончил его карать.

Вплоть до осени сорок второго года Килиан слыл восходящей звездой среди немецких военачальников. Он происходил из знатного прусского рода. Отец был героем знаменитого баварского лыжного батальона во время Первой мировой войны, и его сын доказал, что яблочко упало недалеко от яблоньки. За отвагу и полководческие способности, проявленные при вторжении в Россию, он снискал множество похвал от руководства.

Вся беда заключалась в том, что, Килиан, пламенный патриот Германии, отнюдь не питал пылкой любви к нацистам, а уж к Гитлеру и подавно. Просто после сокрушительного унижения восемнадцатого года он чувствовал себя обязанным поддерживать любого лидера, достаточно сильного, чтобы сплотить Отечество. В Первую мировую Килиан уцелел в кровопролитнейшем сражении при Ипре и в двадцать пять лет дал клятву, что посвятит всю свою карьеру изменению господствующей в Германии доктрины войны.

И сдержал слово. К тому времени, как Германия снова развязала масштабную войну, его вера в маленькие и мобильные соединения окупилась сторицей. В России он вел своих людей от одной победы к другой в ходе операций, обещавших стать самой тяжелой из всех известных до сих пор военных кампаний. Его таланты не остались незамеченными: вот бесстрашный и харизматичный офицер, за которым солдаты готовы следовать хоть в самое пекло. Особенно впечатлен был фюрер.

Высокий широкоплечий красавец с точеными нордическими чертами лица, Килиан являл собой образец идеального арийца. Солдаты, которых он вел в бой, его обожали, ведь он всегда был готов показать им пример. В отличие от большинства офицеров его ранга Килиан тренировался вместе со своими людьми и отказался от традиционных удобств и привилегий, полагающихся офицерскому составу. Его нередко можно было увидеть с каким-нибудь рядовым, с которым он по-приятельски курил одну сигаретку на двоих. Другие офицеры жестоко наказывали солдата, который не успел вовремя вскинуть руку в салюте; Килиан видел в этом мелкую оплошность голодного, усталого, как собака, бойца.

Втайне его бесила готовность Германии затеять очередную войну. Знай Гитлер о предательстве Килиана, тому бы ни за что не пережить весну сорокового года. Тогда по указке Людвига Бека, главы генерального штаба, он активно содействовал утечке информации к оппозиционеру Карлу Герделеру. Герделер состоял в контакте с Лондоном и тогдашним премьер-министром Англии Нэвиллом Чемберленом. И все-таки «ястребы» взяли верх, Францию оккупировали.

Но если вступление Германии в войну в Западной Европе казалось результатом излишней самонадеянности, то уж вторжение в Россию было в глазах Килиана чистым безумием. Хотя мало кто рисковал соглашаться с ним вслух.

Берлинские подхалимы вовсю вторили гитлеровским идеям, что русская кампания должна стать войной на уничтожение, должна смести с лица земли целые народы и их историю. Килиан же, заглядывая вперед, представлял, чту русская зима способна сделать с оторванными от дома немецкими войсками. Его все сильнее одолевали дурные предчувствия. Уже сами размеры России служили вполне достаточным предостережением – на этаких просторах ресурсы придется размазывать тонко-претонко. Нехватка артиллерийских припасов будет означать недостаточную поддержку пехоты, и та пожнет все плоды катастрофического решения напасть на Красную армию.

Килиан решительно возражал против того, чтобы его людей использовали как пушечное мясо в извращенных гитлеровских мечтаниях об империи. Однако когда его отряд бросили в мясорубку операции «Барбаросса», оставалось лишь возглавить их и командовать в меру своих способностей. В типичном для него стиле он осуществил дерзкий прорыв в глубь советских территорий, завоевывая город за городом и захватывая множество военнопленных.