Дэни Бехард - Варварская любовь Страница 43

Но вопреки всем мечтам действительность его угнетала – грязь, дожди, запах навоза, домашнего сыра и баночек с самодельным йогуртом, прикрытых полотенцем, крошащийся хлеб и пророщенные семена редьки, которые мать давала ему с собой в школу и за которые его вечно дразнили. Капля горчицы на рубашке ввергала его в слезы. При виде птичьей какашки на плече или грязи на ботинках он впадал в гневный кататонический ступор. Он ненавидел даже собственное имя. Оно звучало неряшливо. Он ненавидел спорт, ненавидел жуков, ненавидел соседскую девчонку, коллекционировавшую пауков в банках. Он избегал матери, когда та копалась в огороде, не выносил, когда она пускала шептуна, а потом всплескивала руками и восклицала: «Господи, прости». Когда мальчишки в школе харкали и плевались или выдували пузыри из жвачек, его тошнило. Прямо за забором площадки для игр была пешеходная дорожка, и часто во время переменки на ней останавливались старики и старушки и махали детям. Харви боялся их палок, их уродливой одежды, морщинистых лиц, похожих на коричневые грецкие орехи.

Несмотря на всю материнскую любовь, где-то в глубинах памяти Харви было закодировано знание, что он огорчил отца. С годами это впечатление выразилось в словосочетании «чувство вины». Расстроенный взгляд отца будто варил его на медленном огне. Его заставили пойти в секцию тхэквондо, где дети махали ногами, как палками, в боксерский клуб, где уроженцы Ост-Индии слушали рэп и носили куртки «Райдерс». Они смотрели на него, как будто он приплыл в корзинке по реке. Он до крови обдирал об грушу костяшки пальцев и плакал.

В конце концов отец купил ему метиса лабрадора. Харви не проявлял энтузиазма от собачьего уклончивого взгляда, от разгрома, который щенок учинял по всему дому, от следов собачьих лап на штанах, от какашек, которые приходилось отскребать с подошв. Маленькая белая мышка была бы куда лучше, чем собака, которая вечно скребется, прыгает и дергает головой, внезапно заинтересовавшись невесть чем, мать даже сказала, что у щенка – синдром гиперактивности. Тогда, изучив список мужских занятий, Франсуа решил приобщить Харви к ловле лосося, но перепутал сроки: нерест почти закончился, гниющие тушки валялись по каменистым берегам, багровые, с горбатыми спинами и разодранными ртами, источая зловоние и скрытую ярость кратковременной жизни. Они постояли с удочками, обдуваемые смрадным ветром, глядя на изредка подергивающиеся поплавки, но так ничего и не поймали. Собака нажралась тухлятины и всю долгую дорогу домой дышала на них вонью в темной кабине.

А когда пришло расставание, оно стало освобождением от несоответствия, особенно теперь, когда он предал отца. Он давным-давно понял, что все, что говорил Франсуа, было в интересах его матери. Со временем мать внушила ему разнообразную мудрость, и он составил список, который возглавляли человеческие недостатки, а завершала мысль о том, что его отец – такой же человек, как и все. Они просто не могут развиваться, часто говорила мать Харви. К тому времени, как Франсуа пришел попрощаться, мать уже сидела в такси, которое должно было отвезти их в аэропорт. Харви хотелось только одного – уехать, быть как можно дальше от места всех его промахов и неудач.

Ты будешь меня навещать, сказал Франсуа, а я буду посылать деньги твоей матери. Все, что она купит тебе, будет куплено на мои деньги, так что знай, я буду с тобой и за все заплачу, ладно? И не забывай отжиматься. Мы все устроим. Когда ты ко мне приедешь, я куплю тебе эти журналы, только не рассказывай ей больше. В такси Харви спросил, неужели они уезжают из-за журналов. Мать сухо рассмеялась. Нет, сказала она.

Первое впечатление Харви от страны, лежавшей к югу от границы, было крайне удручающим. Когда годы спустя он задавался вопросом, была ли тогда Канада другой, то не смог объективно рассудить. Канада была открытой и ветреной, а Америка, во всяком случае южная ее часть, казалась замкнутой, удушливой, полной скрытых опасностей – сутулый толстяк на аллее, который, помахивая ремнем, сплюнул табак и сказал: привет, малыш, или чистенький черный мальчик, который, окинув тихую улочку взглядом полководца, заявил Харви без всякой причины: д-вай в-ли отсюда!

Первое время они жили у дедушки с бабушкой – это были огромные толстопузые и толстоногие существа, которые потискали его, похлопали, вручили горсть леденцов и сочли на этом свой долг выполненным. Через неделю они ссудили Пегги денег, чтобы та купила подержанную машину и сняла себе трейлер, и говорили «Ну, пока» каждый раз, как Харви брался за очередную сумку, чтобы погрузить ее в багажник.

Мать сменила несколько работ, подружилась с завсегдатаями нью-эйдж-книжного магазина и принялась работать над созданием духовной цепи. За недели свободной от мужа жизни она сделала идеально круглую завивку с бахромчатой челкой, занялась аэробикой для поддержания фигуры и стала часто болтать по телефону, расхаживая по дому в желто-синем купальнике.

Жаклин, говорила она, я знала, что это ты звонишь. Я просто знала это до того, как сняла трубку.

Она говорила о своих чакрах, об энергетическом застое, который чувствует в районе пупка, и, поощряемая голосом из телефона, принималась рассуждать о том, что Гитлер стал таким плохим человеком от избытка энергии, скопившейся в горловой чакре. Все из-за скрытой энергии. Она, наверное, сводила его с ума. Это видно по его выступлениям: в кино показывали, знаешь, он, когда говорит, весь так дергается.

Харви сидел, щупая свое горло: не горит ли оно или, может, там что-то застряло, и легонько прокашливался, стараясь определить, изменилось ли что-нибудь. Он читал о магической силе, о превращениях в богосущество, о золоте совершенства. В нью-эйдж-романах люди оказывались в мире грез или становились чистой энергией, и он воображал, как его безмолвная фигура растворяется в свете и уплывает вместе с ним. Это были очень приятные мысли. Но как это сделать? В религиозных небылицах святые мужи просвещали только преступников. В тревоге он ходил по поселку трейлеров. Он смотрел с холма на сияющие в темноте угольки – это курили мальчишки, лениво плетясь по улице на великах.

В те годы Пегги и Харви постоянно колесили из одного района в другой в поисках места подешевле. Она сменила книжки с картинками на фолианты в твердых обложках с автобиографиями святых мужей. Он читал, как голодовки Ганди остановили мятеж и дискриминацию в Индии, о его паломничестве к морю за солью. Он узнал о решимости Будды положить конец страданиям, о годах, проведенных им в уединении, и поиске того, кого он надеялся научить. Даже у Иисуса были трудные времена, и он тоже делал кое-какие добрые дела. Но Будда был намного лучше. Его отец ограждал сына от зрелищ боли и страдания, старости и смерти, пока Будда не покинул отчий дом и не стал свидетелем великого множества страданий мира.

Пока отрочество прорастало вокруг Харви, словно сорняк, он оставался все той же опрятной личностью, хотя и не был более любим. Он утолял одиночество, читая или практикуя эзотерическое дыхание по брошюрам, которыми снабжала его мать. Она верила в него и часто говорила ему об этом. Пегги отяжелела, раздобрела в груди и бедрах и, даже когда он уже становился подростком, по-прежнему сажала его на колени и говорила: поделись-ка со мной своими блестящими мыслями. Он делился, торча на возвышении, будто кукла чревовещателя, но никогда не рассказывал о своем одиночестве, о своих чувстве, будто его связывают какие-то путы.

Как-то раз он вычитал в учебнике, что одомашнивание привело к тому, что скелет у животных стал более хрупким, что собаки, кошки, лошади и даже птицы, когда их приручили, стали меньше. Ночью он изучал на просвет свою руку, держа ее перед лампой, рассматривал прозрачную кожу, тоненькие птичьи косточки. Наверное, он и есть – кульминация, высшая точка развития человека. Наедине с собой он почти в это верил. Он обладал природной склонностью к чистоте, его взрастили в окружении картин блаженства и просветления, кармы учения. Но где же была реальность? Он жалел, что вырос не среди иудеев, опирающихся на краеугольный камень традиций, которые наделили бы его отвагой рядиться в странные одежды и молиться на людях.

Он стоял у окна. Можно искать бесконечно, можно завершить свои дни на пыльной обочине костлявой и морщинистой развалиной, жующей орехи кола. Где гарантия, что он будет любим, что он достигнет какой-то цели? Пригородная дорога ничего не отражала, только подстриженные газоны да нехоженые тротуары. Знаки «Стоп» отбрасывали вытянутые восьмиугольники тени в лучах далекого заката. И в близком сумраке он видел все это – цепь домов, ряд за рядом, словно вагоны для скота, готовые сорваться куда-то в ночь, в поле, никогда не знавшее шпал, на одну станцию ближе к собственной гибели.

В пятнадцать лет он впервые обзавелся другом, нескладным хулиганом, увенчанным ирокезом, которого привезли в приемную семью из округа Колумбия. Парень попросил у Харви списать, и тот неохотно согласился, зная, что его ответы небезупречны, и они стали союзниками. Чувствовать себя необходимым и достойным восхищения оказалось волнующим переживанием: теперь, вместо того чтобы получать заслуженные колы, оболтус выбился в твердые троечники. Однако несколько недель спустя их раскусили и обоих наказали, оставив после уроков, а когда оболтус решил удрать, Харви представить себе не мог, что останется без друга, и сбежал вместе с ним. Парень не знал, куда податься, и спросил совета у Харви; в конце концов они спрятались в садовом сарае у Пегги.