Амели Нотомб - Метафизика труб Страница 5

Научиться ходить – это было жизненно необходимо. Когда я поднялась на ноги, передо мной развернулось гораздо более широкое поле для обозрения. Ну а начав ходить, я очень скоро научилась и бегать. Вот это было здорово! Какие возможности открылись теперь передо мной! Можно было схватить потихоньку запрещенную вещь и удрать, пока никто не заметил пропажи. Когда умеешь бегать, можно сколько угодно шалить, увиливая при этом от наказаний. А кто бегает лучше всех? Бандиты с большой дороги да герои всех фильмов и книжек.

Пора было и заговорить, но тут передо мной возникла этическая проблема: какое слово произнести первым? Я предпочла бы произнести самые нужные мне слова: «засахаренный каштан» и «пи-пи», можно было удивить родителей и такими словечками, как «шина» или «скотч», но приходилось щадить их самолюбие. Ведь родители отличаются редкой чувствительностью. Чтобы не внушать им комплекса неполноценности, не стоило сворачивать с традиционного пути. Я не хотела выделяться.

Поэтому я напустила на себя глупо торжественный вид и озвучила слова, которые уже давно сидели в моей голове:

– Мама!

Мать пришла в неописуемый восторг. Поскольку мне не хотелось никого обижать, я тут же выпалила:

– Папа!

Отец был растроган до слез.

Родители бросились ко мне с объятиями и поцелуями. Я решила: с ними вполне можно ладить. Думаю, они были бы куда менее рады, если бы в качестве первых слов я произнесла: «Откуда взялись эти змеи, что шипят на ваших головах?» – или: «Е = mc2». Это вызвало бы у них настоящий шок. Они даже засомневались бы, что они – это они и что их зовут Мама и Папа. Им явно хотелось, чтобы я это подтвердила. Что я и сделала.

Я была рада, что выбрала эти слова: зачем усложнять жизнь? Было ясно, что родителей разочаровало бы любое первое слово, кроме «мамы» и «папы». Выполнив долг вежливости, можно было посвятить себя искусству и философии. Мне было крайне трудно решить, какое же слово произнести следующим, так как меня занимали только общие категории. Меня опьяняла свобода открывавшегося передо мной выбора, и я очень долго тянула, прежде чем произнести свое третье слово. Родителей это даже умиляло: «Самое главное для нее было научиться говорить «мама» и «папа». Остальное для нее не важно».

Они не подозревали, что мысленно я разговариваю уже давным-давно. Но одно дело – говорить про себя, а другое дело – вслух: озвученное слово обретает чрезвычайную значимость. Стоит произнести какое-нибудь слово, и чувствуешь, как оно трепещет, откликаясь на этот знак благодарности, вежливого привета или восхищения. Произнося слово «банан», выказываешь почтение всем бананам, которые когда-либо созревали на пальмах.

Тут было о чем подумать. Какое же слово выбрать третьим? Несколько недель я предавалась интеллектуальным поискам. На фотографиях той поры я выгляжу до смешного серьезной. Словно меня непрестанно мучили сомнения экзистенциального толка: «Туфли? Нет, это не самое важное слово, можно ходить и босиком. Бумага? Но бумага без карандаша – ничто. Что же важнее? Бумага или карандаш? Шоколад? Нет, это моя тайна. Может быть, морской лев? Да, это замечательный зверь. Мне нравится, как он кричит. Но чем он лучше волчка? Разве он умеет так кружиться, как волчок? Зато морской лев – живой! Что же выбрать? Вращающийся волчок? Или живого морского льва?» Мучаясь подобными сомнениями, я даже забывала о еде. «Может быть, гармошка? Играет она, конечно, замечательно, но разве это самая нужная вещь? Очки? Они очень смешные, но какая от них польза? Ксилофон?..»

Однажды мать пришла в гостиную с какой-то зверюгой – у нее была длинная шея и еще более длинный и тонкий хвост, который мама воткнула в розетку. Мама нажала на кнопку, и зверь жалобно завыл. Мама не выпускала его из рук, а он принялся елозить мордой по полу. Иногда зверь опускался на лапы, вернее, на колесики.

Я и раньше видела пылесос, но как-то не задумывалась о его предназначении. Я подобралась поближе и присела на корточки, чтобы быть с ним одного роста: я уже успела заметить, что любой предмет гораздо удобнее рассматривать, если он находится прямо перед глазами. Я следила за каждым его движением и прижалась щекой к ковру, чтобы подглядеть, что же он выделывает. И я увидела чудо: аппарат заглатывал попадавшиеся ему на пути материальные частицы, и они бесследно исчезали.

Нечто он обращал в ничто: это было деяние, достойное Бога.

У меня сохранились довольно смутные воспоминания о совсем еще недавней поре, когда я сама была Богом. Временами в моей голове вдруг раздавался голос, напоминавший мне о той невразумительной полосе моей жизни: «Ты что, забыла? Это я! Ну-ка вспомни! Я живу в тебе!» Я не знала, как это понимать, но мое существование в роли Бога представлялось мне вполне правдоподобным и даже приятным.

И вот я встретила своего собрата: пылесос. Ну разве это не божественное деяние: нечто обращать в ничто? Кому это может быть подвластно, кроме Бога? Напрасно я думала, что Бог есть Бог и ему ни к чему доказывать свое всесилие. Вот если бы я могла совершать подобные сверхъестественные чудеса!

«Anch’io sono pittore!»[2] – воскликнул Корреджо, увидев полотна Рафаэля. Я пришла в такое возбуждение, что готова была воскликнуть: «Я тоже пылесос!»

Я уже было открыла рот, но вовремя спохватилась: не стоит опережать события – мой словарный запас насчитывал всего два слова, и будет странно, если я вдруг заговорю целыми фразами.

Но теперь я твердо знала, какое слово произнесу третьим.

Не медля ни секунды, я открыла рот и выговорила по слогам:

– Пы-ле-сос!

Мать замерла от удивления. Затем она выпустила шланг из рук и побежала звонить отцу:

– Она сказала третье слово!

– Какое?

– Пылесос!

– Превосходно! Она будет замечательной хозяйкой!

Я думаю, он был немного разочарован.

Выбирая третье слово, я явно перестаралась. Не буду так мучиться из-за четвертого. Поскольку я ничего не имела против моей сестренки, которая была старше меня на два с половиной года, я выбрала ее имя.

– Жюльетта! – громко крикнула я, глядя ей прямо в глаза.

Человеческая речь обладает безграничной властью: стоило мне произнести имя моей сестры, как мы тут же страстно возлюбили друг друга. Моя сестренка заключила меня в объятия и крепко прижала к себе. Слово – как приворотное зелье. Оно соединило нас навсегда, как Тристана и Изольду.

Теперь предстояло выбрать пятое слово. Только не имя брата, который был старше меня на четыре года! Ни за что на свете не сделаю такого подарка этому несносному мальчишке, который каждый день читает у меня над ухом какого-то «Тентена»[3]. Он обожал меня дразнить. Вот возьму и в наказание вообще не буду называть его по имени. Нет имени, нет и брата.

Еще с нами жила Нисио-сан, моя японская нянюшка. Она была сама доброта и лелеяла меня, как цветок. Говорила она только по-японски, но я понимала каждое ее слово. Поэтому мое пятое слово было японским – я выбрала ее имя.

Итак, я одарила именами уже четырех человек. И стоило мне обратиться к кому-нибудь из них по имени, как они расцветали от счастья. Теперь я понимала, как много значит слово. И как много значит имя: благодаря ему люди верят, что они существуют. Как будто они в этом сомневались. И нуждались в том, чтобы я им это подтвердила.

Так что же, разговаривать – это значит дарить жизнь? Вовсе не обязательно. Люди вокруг меня говорили с утра до вечера, но далеко не каждый разговор получал чудодейственное продолжение. Вот, к примеру, о чем беседовали мои родители:

– Я пригласил Трюков на двадцать шестое.

– Кто это такие Трюки?

– Да что с тобой, Даниэль? Ты же их прекрасно знаешь. Мы раз двадцать встречались с ними на разных обедах.

– Не помню. Что это за Трюки?

– Вспомнишь, когда придут.

Мне казалось, что после такого разговора эти пресловутые Трюки не станут реальнее, чем до него. Скорее наоборот.

А вот как протекали диалоги брата с сестрой:

– Где моя коробка с конструктором?

– Не знаю.

– Врешь! Это ты ее взяла!

– Не я!

– Ты скажешь или нет, куда ты ее задевала?

После чего начиналась драка. Разговор в данном случае служил прелюдией к потасовке. Когда со мной разговаривала нежнейшая Нисио-сан, то она, с тихим японским смешком, рассказывала мне о том, как ее младшую сестренку раздавил поезд, следовавший из Кобе в Нисиномийа. Каждый раз, когда она рассказывала мне эту историю, слова моей доброй нянюшки убивали маленькую девочку. Получалось, что разговаривать – это значит и убивать.

Вслушиваясь и вдумываясь в чужой язык, я пришла к заключению, что говорить – это одновременно создавать и разрушать. И с этим человеческим изобретением нужно быть поосторожнее.

Впрочем, я заметила, что есть и вполне безобидные слова: «Хорошая погода, не правда ли?» – или: «Дорогая, как вы хорошо выглядите!» В таких фразах нет ничего метафизического. Их можно произносить сколько угодно и без всякой опаски. Можно и вовсе не произносить. От этого ничего не изменится. Скорее всего, с помощью таких фраз собеседника предупреждают, что его не собираются убивать. Это вроде водяного пистолета моего брата. Когда он стреляет в меня из него и кричит: «Пах! Ты убита!», я становлюсь вся мокрая, но все же не умираю. Да, наверное, к таким фразам прибегают, чтобы предупредить: оружие заряжено холостыми патронами.