Дэни Бехард - Варварская любовь Страница 52

На следующий день после того, как Сат-Пуджа засиделся до рассвета, ночные эмоции еще не улеглись. Не только радио, но и разговоры Энди перенесли его в другой мир. Несколько раз Сат-Пуджа спрашивал о Хуаните, и Энди рассказывал – печально, неуверенно, часто замолкая и теребя усы. Он объяснил, что когда она узнала, что беременна, то пошла искать своего бойфренда.

Она думала, что пойдет по дороге и в конце концов его найдет. Может, она просто хотела уйти куда глаза глядят. Я ее не виню.

Энди поделился своими планами пойти в компьютерную школу, открыть мастерскую по ремонту компьютеров, а может, даже стать программистом. Он сказал Сат-Пудже, что сможет все оплатить, торгуя ЛСД. Потому что рынок ЛСД обвалился, конкуренции почти никакой, все торгуют героином.

Это что-то вроде мелкого бизнеса. Нормальные деньги.

Сат-Пуджа понимал мудрость Энди, его благородство в желании спасти семью. Энди рассуждал о перестройке дома, чтобы Хуанита растила ребенка в приличных условиях. Разговор вызвал у Сат-Пуджи много эмоций. Он захотел вырваться из своей жизни, проснуться более сильным. Он подумал, что Хуаните может понравиться покой ашрама.

На следующее утро, когда Джамготи уже принял ЛСД, Хуанита снова пришла на кухню. Она улыбнулась ему, но тот не обратил на нее никакого внимания. И потопал на улицу, хотя Сат-Пуджа надеялся, что Джамготи задержится и поговорит с ним, – он чувствовал необходимость какого-то завершения. Хуанита удивленно посмотрела вслед Сат-Пудже, когда он пулей выбежал из дома.

Ты знаешь, сказал Джамготи, когда Сат-Пуджа его нагнал. На самом деле я не пришел сюда к Богу, подобно другим, но ты ведь не за этим сюда пришел. Я прав. Ты пришел, чтобы сбежать. У тебя нет даже мужества заглянуть в себя, а у меня есть; даже если это не имеет отношения к Богу, религии или еще чему, все это скорее варварство.

Сат-Пуджа кивнул. Он, словно радар, чувствовал гнев Джамготи и избегал его взгляда, стараясь в то же время не забыть взор Хуаниты. Джамготи с яростной рассудительностью излагал свои мысли: обновленные идеи знаменитых философов Востока, которые искали не мудрость, а лишь способ снять напряжение. Его страсти никогда не были связаны с ежедневной духовной кашицей насельников ашрама, с терапией вскапыванием огорода до тех пор, пока учитель не удостоит парой слов. Эмоции и страсть, говорил он, источник силы человека. Даже учителю это известно. Когда в последний раз ты видел, чтобы кроткий совершал что-либо унаследованное?

Он разражался тирадами, ни разу не споткнувшись, и так глубоко удалился в пустыню, что Сат-Пуджа засомневался, что на конце ватной палочки что-то было. Они ушли далеко, бесцельно бредя куда-то, где уже не было видно реки и стих шум шоссе.

Сат-Пуджа снова почувствовал, что убедительность Джамготи его очистила. Все, во что он верил, неожиданно подверглось сомнению.

Но что ты делаешь, когда жизнь… ужасна?

Джамготи хмыкнул: прошу у старикана деньги.

Сат-Пуджа стоял перед пустыней с ее снами о древнем море и песочных бурях. Он не был создан для этого пространства, все, чего он хотел, – это кусочек мира, и вправду кроткого. Он знал, что ни одно мгновение не стоило того, что содержалось в открытках с изображениями откровения, которые приносила ему мать. Художники и сказочники придумали святых и богов, освободив их из обыденности времени. Что-то вроде этого рассказывал учитель. В том, как он говорил, была своего рода поэзия. Он говорил, что жизнь аскета – это роза, высушенная под стеклом, снимок океана при самой низкой волне. Сат-Пуджа вообразил Джамготи, снова ставшего Дональдом: как он сидит в одном из многочисленных двориков будущего, с апельсиновыми деревьями и литыми садовыми стульями, курит толстую сигару, попивая нечто, годами томившееся в средневековых подвалах, и под смех добродушных богачей рассказывает подробности своей мистической юности.

Джамготи уже ходил по кругу, все еще бормоча – об абсолютной истине, о том, что сейчас ее поиски подобны тому, как первопроходцы возвращались к морю, ища первичный элемент, в котором можно жить. Но на середине тирады он остановился и широко раскрыл глаза. Он неуверенно положил руку себе между ног.

Джамготи, позвал Сат-Пуджа.

Кто? – спросил Джамготи и замер. Его ноги неуклюже подогнулись. Господи, сказал он, тебе следовало быть на моем месте. По его коже сбегали бусины пота. Он коснулся пыли кончиками пальцев, как будто проверял матрас на мягкость.

Сат-Пуджа тоже опустился на землю; оба молчали, и оба не смотрели друг на друга. На этом проклятом щите он чувствовал континент, раскинувшийся под ними. Расстояния измерялись обломками скал, подобных взметнувшимся волнам, возвращающимся в океан, который, как ему казалось, вынес на песок первых предков. Что может быть древнее, чем семья, чем простая и порядочная жизнь? Разве любовь может помешать озарению? Ему хотелось принести жертву. Солнце стало непереносимым, слишком близким, тени исчезали, и Сат-Пуджа почувствовал гнев, столь необычный для него, но казавшийся его второй сущностью. Они были недалеко от Лос-Аламоса, мечты и цели его времени. Люди пришли сюда испытать свое умение уничтожать. И он понимал их. Воспоминания о бесчеловечности на холмах не угасли, следы лап, тень, красней, чем эта пыль.

Что это за разговоры о пути назад? – неожиданно заявил Джамготи, приняв прежнюю позу. Люди вечно болтают о том, что прежде было лучше. Но лучшее в прошлом – это убийство. Ты идешь в соседнюю деревню, убиваешь, насилуешь, грабишь – и эти минуты вспоминаются как лучшие в жизни. Подумай, как далеко мы ушли. Мы бы боялись наших предков. Они же звери. Почитай Ветхий Завет. Зверье!

Он встал и пошел вниз по холму, цепляясь за все подряд и с наслаждением раздирая свою краснеющую кожу.

Сат-Пуджа знал, что Джамготи снова прав. Он решил, что это мудро, медленно встал и потащился туда, откуда они пришли, следуя полуразмытым следам.

Ко времени, когда Сат-Пуджа миновал скалы неподалеку от ашрама, кожа на лице, шее и руках покраснела и горела. Он натянул рубашку на голову, потрясенный тем, как далеко они зашли, и начиная понимать, что может случиться с Джамготи под палящим солнцем. Он подумал о возвращении. Такого с ним еще не случалось, да он и не хотел, чтобы случилось. Решение казалось таким же изумительным, как то, что занесло его далеко от дома. Однако он обошел лужайки ашрама, прямо по бесплодной земле, пока не нашел пересохший ручей, по которому он и пошел к «Отпавшей ветви».

Брендана Говарда не было дома, но Сат-Пуджа знал, что ключ спрятан под куском аметиста в саду. Войдя в дом, он сразу направился в ванную. Его одежда изорвалась. Он сбросил все с себя в мусорное ведро, потом встал под душ и расчесал спутанные волосы. Загар обострил его черты. Он глядел на себя обновленного. Словно он неожиданно появился и стоял там, где стоял, глядя на себя. Лицо силача, крепче всех, кого он знал, умное и в боевой раскраске.

Вскоре после этого вернулся Брендан Говард. Сат-Пуджа завернулся в один из его банных халатов, но это, похоже, Брендана Говарда не удивило. Сат-Пуджа заявил, что хочет занять свою комнату, на это заявление ему ответили учительским кивком.

И тебе следует знать, сообщил ему Брендан Говард, что вчера нас посетил твой отец.

Сат-Пуджа попытался сделать вдох. Ну да, понятно, отец приехал, чтобы забрать его отсюда. Брендан Говард извлек из-под кухонного стола мешок с вещами, выброшенными другими. Сат-Пуджа нашел несколько гиматиев. Он быстро оделся, повязал высокий тюрбан и потрогал пушок на подбородке.

Ты куда? – спросил Брендан Говард, когда Сат-Пуджа уже открыл дверь.

В ашрам. Медитировать. Мне надо быть готовым. В редком для него озарении Брендан Говард протянул Сат-Пудже связку писем, посланных ему матерью. На случай, если ты в конце концов передумаешь снимать эту комнату, сказал он.

Медитировать оказалось невозможно. Сат-Пуджа выжидал в беседке. Подул и замер ветерок. Под небом мигали листья шелковицы. Несколько обитателей ашрама заметили его и посмотрели на него с жалостью. Он замедлил дыхание, пытаясь сфокусироваться, чтобы не поддаваться страху; в пламени задыхающихся нейронов загорался вечер. Он подумал о Хуаните, и на мгновение ему показалось, что ее прозрачное тело воспарило в небе. Странным образом его тоска больше не ощущалась столь безнадежной; видя, как рассеивается свет, он чувствовал, что нечто подошло к концу и ушло. Призрак померцал и угас. Он взглянул на золотой купол и на пустыню. Что это было? – подумал он.

По траве к нему приближался Франсуа. Солнце, превратившееся в теплый цветок, садилось вдалеке, будто клонилось к югу. Сат-Пуджа удивился, как его отец, оказывается, мал ростом.

Франсуа сел и сделал глубокий вдох. Взгляд у него был мягкий, ласковый. Сат-Пуджа вспомнил, как давным-давно, однажды зимой отец вернулся домой усталый после работы, снежинки таяли на его волосах и ресницах, а во взгляде таяло разочарование домом, где никто не ждал его возвращения. И все равно его глаза сверкали. Что это было – любовь, отвага, надежда?